О том, что Осип Иванович ей не родной отец, узнала случайно, когда подслушала упреки матери опьяневшему мужу, который бессовестно зарился на дочкины алименты. И до этого она не любила Касалума, а с тех пор он стал ей просто противным. Когда же она спросила о том, родном отце, мать на нее ополчилась: не смей так говорить, у тебя нет другого отца! И только со временем вынуждена была признаться: у Инессы был другой отец. Не только был, но где-то и живет себе, но он не стоит того, чтобы о нем думать и вспоминать. Он оказался нехорошим человеком, зверем в человеческом облике, даже страшнее зверя, так как дикий зверь не отказывается от собственных детей, до конца за них борется, а он отказался, безжалостно отбросил маленькую дочь, променял ее на собственные прихоти, окопался в своей глуши, как медведь в берлоге, не пожелал воспитывать маленькую дочку…
Инесса с тех пор знала: нет на свете хороших отцов. Родной — зверь, а отчим — ничуть не лучше.
Так и жила. От того, родного, аккуратно поступали алименты на ее воспитание. Она о нем ничего не знала, и похоже было на то, что и не хотела знать, а мать не вспоминала о нем даже в те минуты, когда расписывалась на денежном переводе. Подаренного судьбой отчима видела все время, но молчаливо скрывала желание не видеть никогда.
С сегодняшнего дня Инесса становилась ни от кого не зависимой. Она взрослая, уже давно с паспортом, а теперь и с аттестатом, только что ей исполнилось восемнадцать. Она уже в какой-то степени хозяйка собственной судьбы. Так что смелее, Инесса, закали свою волю, утверди руку, сильнее нажимай на черную пуговицу, пусть громче прозвонит электрозвонок, пусть просыпается мать, пусть вытаращит глаза Касалум, пусть скорее поздравляют ее с аттестатом, потому что вчера у них не хватило времени прийти на выпускной вечер, так же как не выпал случай неутомимому «деятелю искусств» на протяжении десяти лет, пока она училась, побывать в школе.
Осип Иванович, как обычно, проснулся рано. Еще до восхода солнца потягивался и слонялся по комнате и кухне. Нет, это не от бессонницы. Еще в юности приучил себя к короткому сну, так как считал, что долгий сон — враг не только гения, но даже просто творчески одаренного человека. Поскольку собственную персону безоговорочно причислял к категории людей одаренных, поэтому и вел себя соответственно. Таланта для человека мало, человек еще должен быть трудолюбивым, он призван в мир не для сна и бездельничанья, а для неустанного труда, мышления, для находок и потерь. Так всегда говорил Осип Иванович и, похоже, так и думал. То, что в его умственной, творческо-музыкальной деятельности почти не было достижений, а случались только потери, хотя и огорчало его, но вместе с тем и вдохновляло на новые размышления и поиски, так как он знал, что тернистость пути никого не унижала, а, наоборот, выводила в высшие сферы, роднила с гениями, которым, как об этом свидетельствует великий опыт человечества, чаще не везло, почему-то к великим почти всегда слава приходила тогда, когда им лично она уже была ни к чему. Опасался этого конечно же и Касалум: а вдруг настоящая великая слава плетется где-то позади? Она ему ох как была необходима — где-то плетется незаметно задворками да и приползет только тогда, когда Осип Иванович будет отдыхать вечным и легким сном человека, честно делавшего все то, что должен был делать, и это уж не его вина, что неблагодарные современники не осознали содеянного им.
Свой любимый кофе готовил он испытанным методом, заимствованным у турок, мадрасских индусов, гангских акапов и еще у кого-то, уже и не помнит, у кого, так как Осип Иванович хотя и в самом деле в далеких краях бывал редко, да и не так уж далеко, но похвастаться воображаемыми путешествиями любил, причем хвастался ими словно между прочим, при случае вставляя где-нибудь в разговоре и свое слово: дескать, когда случайно приземлился в пустыне Сахаре, так там аборигены, те самые…
Кофе он пил дегтеподобный, густой, как патока. Пил не как обычные люди пьют, а наполнял им металлические наперстки, похожие на миниатюрные литейные ковши, дышал на них, словно старался не остудить, а, наоборот, еще больше разогреть, довести черный кофе до белого кипения. Втягивал в себя со страшнейшим шипением, тем нестерпимым шипением, которое было острее ножа для его жены.
— Иосиф, не прихлебывай! — просила, проснувшись, жена. — Я тебя прошу и умоляю: не прихлебывай, как дикарь…
Этим утром Осип Иванович проснулся в тревоге. Раскрыл шкаф, достал тяжелую папку с нотами, начал листать: «Черт знает что! Все несовершенно, все не закончено… Вот здесь вроде что-то есть… оригинальное даже… Кажется, этот мотивчик можно развить, усовершенствовать. А здесь…»
Взгляд бегал по нотам. «Ага, вот здесь что-то… гм… гм… мм… Да, здесь явный признак силы и творческого полнокровия… Это нужно принять во внимание. Но… похоже на мотивы Мусоргского… Надо забыть всех гениев, не то они…»
Тут ему вспомнился незначительный, даже юмористический случай из их семейной жизни, один из тех, что забываются быстро и если вспоминаются, то крайне редко. Инок как раз была в том возрасте, когда школьник придирчиво любознателен и до примитива откровенен. Тогда они были дружны, то были безоблачные времена, когда падчерица не только безгранично верила ему, но даже обожала «отца», как и все дети, безоговорочно гордилась его исключительностью. Как-то она с сугубо детской откровенностью спросила:
— Папа, а почему все Чайковский да Чайковский?
— Что Чайковский?
— Все его да его…
Как и все дети, Инок демонстрировала только верхнюю часть айсберга своей мысли, считая, что слушатель видит его в полном объеме.
— Выражайся по-человечески, учись правильно строить фразы, — менторским тоном произнес отец.
— Говорю же ясно: почему радио и телевизор все Чайковского да Чайковского… Ну, и других… А почему…
Осип Иванович тогда опешил и даже перепугался. Никогда в жизни не ощущал подобного страха. Инок так и не дождалась ответа на свой вопрос. И больше никогда в жизни не задавала подобных вопросов, что угнетало Осипа Ивановича: девочка интуитивно осознала его пустопорожность, его творческое пустоцветие.
За окном разгулялось розовое, такое прекрасное июньское утро, а композитор, «деятель искусств» Касалум его не видел и не хотел видеть, а если бы и присмотрелся, то оно его совсем не обрадовало бы, а наоборот, возмутило и обидело бы. Уже не раз так бывало, что, приметив со стороны что-нибудь совершенное, прекрасное, Осип Иванович беспричинно проникался к нему лютой ненавистью: почему дикая, никому не подвластная стихия может быть такой неповторимой и почему совершенный, всевластный ум человека оказывается таким бессильным в создании чего-либо более прекрасного, более осмысленного, чем то, что может творить бездушная природа?
Вспомнив давнишний разговор с Инком о Чайковском, Осип Иванович горько улыбнулся и отодвинул в сторону папку с нотами. Его уже продолжительное время грыз вопрос: как быть, как повести себя с падчерицей? Он привык к ней, так привык, как привыкают к какой-либо вещи в собственном доме, но ведь Инок не бессловесная вещь, она человек, уже полностью сформировавшийся и созревший. Ей нужны простор и место под солнцем, причем много места. Квартира у них не резиновая, уж вот сколько лет ощущается несоответствие между потребностями и возможностями самого Осипа Ивановича, композитора и деятеля искусств, которому так необходимы условия и простор…
Осипа Ивановича просто бесила позиция жены, которая ничего не замечала, кажется, даже не задумывалась над тем, что в их быту, в их семейных отношениях назрели кардинальные перемены и необходим, так сказать, диалектический скачок… Но каким он будет? В науку податься девушке? Шансы невелики. На работу устроить?.. Но ведь жилплощадь не резиновая… Замуж ее? Девушка на выданье, такую могут взять, но где найдешь хлопца с жилплощадью? Взять его в дом… Зятья на это идут, но во что это выльется позже? Безусловно, в адские муки для всех, и в первую очередь для него, Осипа Ивановича. Разве он смирится с чем-либо подобным, разве он в тех условиях будет в состоянии свершить то, что все же… невзирая ни на что… независимо от временных неудач… обязан свершить, не сделать чего просто не имеет права ни перед собственной совестью, ни перед человечеством?
Следует побеседовать с женой. Она, что ни говори, в доме глава и управа над своей таки дочкой. Правда, он и не очень-то церемонился бы с ними обеими, но цейтнот… У него проклятый извечный цейтнот с деньгами. Просто не может себе представить, как живут люди, у которых полностью хватает на жизнь. Он вроде бы и зарабатывает неплохо… Правда, у него заработок не стабильный, его не хватает даже на неделю. Жена тоже кое-что зарабатывает, но это мелочь, на такую-сякую одежонку хватает, и если бы… Хотя и неприятно вспоминать Осипу Ивановичу о тех алиментах, которые идут на Инессу, однако… Воспоминания воспоминаниями, а деньги деньгами, тем более что неплохие деньги. Видимо, тот выбился в люди, на первых порах какие-то десятки приносил почтальон, а теперь уж, гляди, и за сотню перевалило. Жена молчит, но сама, наверное, жалеет, что ловила журавля в небе, а поймала синицу…
