И она не смогла устоять, не имела сил сопротивляться. Тайком написала письмо, словно в воду нырнула, сказала все: не может без него жить, готова быть на правах кого угодно — жены, если одинок и нужна ему такая; любовницы, если он хочет быть свободным; прислуги, если некому ему готовить кофе, стирать рубашки и гладить. Честно призналась: у нее маленькая дочь, но она не свяжет им рук, так как у дочери есть надежная воспитательница, а сама она в результате обстоятельств теперь вольная птица. Три долгих дня она то горела огнем, то дрожала в лихорадке. Притихший Иван только вздыхал и расспрашивал, что с ней, а она лепетала в ответ что-то невразумительное, даже не особо беспокоясь о том, что означал ее ответ.
На четвертый день пришла короткая, но такая красноречивая телеграмма: «Жду, как солнца. Касалум». И указывал свои координаты. Молча стала она собираться. Пока Иван не вернулся в дом, она спешила исчезнуть из поля его зрения. Исчезнуть навсегда. Даже сообщать ему об этом не собиралась. И уже только в последний миг подумала: будет искать ее, будет себя изводить, а это ему во вред при таком здоровье. Нервозным почерком написала кратко:
«Уезжаю навсегда, не ищи, не беспокойся. Пути наши расходятся. Извини и не переживай, пусть все забудется…»
Тогда она верила, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах не пересекутся их пути. Была уверена: если он и не умрет, то большим человеком уже никогда не станет. О дочке не думалось — мать присмотрит и вырастит…
Чай вскипел, запрыгала на чайнике крышка, а Ольга Павловна не слышит — пленили воспоминания. Не насобирала ей судьба волшебных колосков…
Неожиданно умерла мать — единственный самый близкий ей человек. Малышку пришлось взять к себе. Вскоре вынуждена была вспомнить об Иване: дочке полагались алименты. Об этом ей растолковали новые друзья, которые, оказывается, в совершенстве знали родительские права и обязанности. Сначала ей было немного не по себе, даже не радовалась тем первым десяткам, приходившим ежемесячно, а потом, когда произошло чудо и сумма стала с каждым годом увеличиваться и увеличиваться, была довольна тем, что послушалась своего Касалума.
Ольга Павловна, охваченная воспоминаниями, не услышала, как раздался несмелый звонок. Дверь Инессе открыл «папа» Касалум. Увидел падчерицу и высоко вскинул лохматые брови.
— Откуда это вы, сударыня? — проскрипел въедливо.
— Да оттуда, сударь, — ответила Инесса.
Осип Иванович, видимо проснувшись, встал не на ту ногу. Посерел лицом, губы обиженно дрогнули.
— Бесстыдница! Рано, уважаемая, очень рано… Мать! Иди-ка, матушка, полюбуйся на дочь!
Из кухни выглянула Ольга Павловна, спросила глазами: что случилось?
— Ничего, мама. Папа Иосиф поздравляет любимую «дочь» с аттестатом…
Осип Иванович так и вспыхнул, он и в самом деле забыл об аттестате. Как человек воспитанный, обязан был сказать девушке в первую очередь слова приветствия, а уж потом…
— Не с аттестатом приходится поздравлять вас, своевольная девчонка… И не вас поздравлять… Маму вашу следует поздравить… Да-да, именно поздравить!
— С чем же, муж, меня поздравлять?
— Спросите, дорогая, у своей дочери!
Ольга Павловна в конце концов осознала, о чем талдычит муж.
Осип Иванович бесился. Почему на него так подействовал этот разговор, уже потом и сам не мог объяснить. Почти не владея собой, орал на всю квартиру, на все этажи, поскольку их дом возводился по тем архитектурным допускам, что дают возможность громкий разговор на первом этаже слышать живущим на верхнем.
— Да, да, поздравляю вас, уважаемая, с аттестатом… Но запомните одно… одно запомните, уважаемая… — В голосе Осипа Ивановича зазвенел металл. Он, вытаращив помутневшие от ярости глаза, тряс остатками бывшей шевелюры и по нескольку раз повторял самые язвительные слова. — …Одно запомните, я вас кормить не буду, содержанцев подобной категории, да, да, именно подобной категории, мне не надо. Матери вашей тоже не позволю… Да, да, не позволю на вас тратиться. А законный плательщик, так сказать, закрыл перед вами свой кошелек… Да, да, закрыл!..
— Замолчи, Иосиф, замолчи!
Уж сколько раз, приказывая, умоляя, вскрикивала Ольга Павловна — не слышал. И тогда она с отчаянием впилась длинными пальцами в его плечи, прошипела:
— Скотина!
Инесса поняла, что инцидент, неожиданно возникший в самом начале дня, в такую золотую пору, в тот неуловимый миг, когда солнце задумало разбудить все живое и настойчиво призвать к дружественному созерцанию и радости, — этот инцидент все испортил, и для нее радость обернулась противоположной стороной. И солнце вдруг потускнело для нее, и утро утратило всю привлекательность, и сама жизнь стала серой и даже черной, светлые надежды, игривость и ощущение всесилья, того самого, которое свойственно только натурам цельным и только в юном возрасте, когда человек считает себя бессмертным и властным над всем тем, что его окружает, когда ему кажется, что все и вся, неживое и живое, только ради того и существуют на свете, чтобы делать ему приятное, сразу ушло.
Она прошаркала ватными ногами в комнату, где стояла ее узенькая кровать, хотела было упасть на нее, но ей подумалось сразу, что теперь и эта теплая кроватка стала враждебной, чужим стало то гнездо, которое люди называют родительским, потому что нет у нее отца, есть только мать, но она бессильна, несчастна и обойдена судьбой.
Присела в старое креслице, опустила голову на полочку трельяжа и встрепенулась от нервного напряжения, почувствовала, что не слезы бессилия сдавили ей горло, а гнев, настоящий гнев, такой сильный и жгучий, на который способны только такие юные, как она.
Она ненавидела мужчин. Всю их породу. Одноклассников, хотя они и были неповинны в каких-либо грехах, разве что иногда причиняли хотя и незначительные, но чувствительные обиды девочкам; мужчин, которые могут обижать собственных жен; родителей, способных бросать на игру злой судьбе или на поругание отчимов собственных детей, откупаясь от них позорными алиментами, отмеренными сухим процентом. О, как она их ненавидела!
Зажала ладошками уши, чтобы не слышать словесного турнира матери со своим Иосифом. Крик теперь утихал, наконец и вовсе ссора прекратилась. Словно сквозь сон послышалось, как Осип Иванович отвоевал себе в том словесном поединке более десяти рублей и сразу же исчез, радостно хлопнув за собой дверью.
Вот-вот должна была зайти мать. Она, очевидно, колебалась, собиралась с мыслями, а может быть, и прихорашивалась, так как любила быть всегда внутренне спокойной и сосредоточенной, а внешне красивой при любых обстоятельствах.
Тем временем Инесса уже определила свой будущий путь. И пусть он не продуман до мелочей, но она начнет свою жизнь именно с такого самостоятельного поступка.
Когда наконец робко и виновато Ольга Павловна приоткрыла дверь и решилась заговорить с дочерью, дочь первая заговорила с ней:
— Мамочка! Я еду! Не задерживай меня, мама! Не задерживай, я тебя прошу, я тебя умоляю…
Ольга Павловна не только не задерживала ее, а, пораженная, и слова вымолвить была не в состоянии, но Инесса все уговаривала ее:
— Я поеду! В Москву. В Ленинград… Я поступлю… я буду учиться, не задерживай только… Больше здесь не могу…
Ольга Павловна молчала. Она хорошо понимала: ее дочери в самом деле нужно ехать, искать собственную судьбу…
Инесса сразу же бросилась собирать свои вещи. Мать только сновала за ней и все приговаривала:
— Доченька… Моя доченька…
Даже надоела дочери своими причитаниями. Чтобы избавиться от материнской опеки, Инесса вдруг сказала:
— Мама, не причитай! Дай мне минутку поспать, я так устала… Мы прощались со школой, с детством… Это было так торжественно… И так трудно. А теперь и вовсе…
— Поспи, поспи, а как же, — Ольга Павловна помогла Инессе улечься, осторожно прикрыла скрипучую дверь.
Минуту спустя, уставшая, а скорее всего ошеломленная неожиданным поворотом в своей судьбе, Инесса провалилась куда-то, словно начала погружаться в подводное царство. И что ей там успело померещиться, то ли сын, то ли внук морского царя в обличье выпускника их же школы Борьки Савченко, прозванного одноклассниками князем Болконским за то, что танцевал лучше всех хлопцев, да и фигурой был ладным, и лицом как молодой месяц. Натянул на длинные ноги узенькие белые брючата, обулся в блестящие ботфорты с длинными голенищами, стоял смирно, чуть подавшись корпусом вперед, протягивал к ней руку, просил-молил, чтобы фото его взяла на память. Взяла Инесса, а он подмигнул заговорщически:
— Адресок там, на обороте…
Инесса спросонок иронически повторяет: «Адресок». А сама думает: «Нужны мне эти адрески… Все вы одинаковы… все касалумы…»
