Я остановился на пороге.
Надя рассмеялась, чем еще сильнее ввела меня в смущение.
— Входите, входите, Метелин, — поднялся из-за сто-
ла навстречу с полосами в руках Калитин. Он подтянут и заправлен, в его голосе нет ничего, что могло бы смутить. — Плохо вы знаете Надю, — ухмыльнулся он. — Это для вас она в мгновение ока разоблачилась, едва я сказал, что вы вот-вот нагрянете. Решила поглядеть, как вы будете вести себя при этом.
— А я переступил порог и думаю, — рассмеялся я во весь голос, — первая и вторая древнейшие профессии наконец соединились.
— Фу, как вы грубы! — Надя сморщила нос и, сунув ноги в валенки, спрыгнула с топчана, встала рядом. — Впрочем, иного от вас и ждать не приходится.— И тут же спросила: — Метелин, неужели вы не находите во мне ничего, что бы могло увлечь вас?
Глаза, ее поза, вся она — воплощение соблазнительной искренности. Одной рукой обхватив шею Калитина и прильнув к его плечу головой, не спускала с меня зазывных восхитительных глаз:
— Неужели, Метелин, вы ничего не находите? — повторила она свой коварный вопрос.
— Я бы утратил чувство юмора, если бы сказал вам правду.
Надя тихо засмеялась.
— Все ясно. Женщина никогда не должна знать правды, ни хорошей, ни дурной.
— Но на практике всегда выходит наоборот, — вмешался Калитин. И легонько отстранил от себя Надю, чтобы передать полосы в типографию. — Вы, женщины, ее всегда знаете, а нам вместо нее преподносите кукиш. Который, кстати, мы всегда принимаем за сущую правду. — И вышел.
— Я люблю его, — сказала Надя.
– Зачем же вы морочите голову мне и дразните его?
— Отвернитесь лучше, я буду обуваться. — Она взяла меня за плечи, повернула лицом к стенке.
Минуты через три вернулся Калитин.
— O-o-o! воскликнул он. — Вас уже поставили в угол? — и засмеялся. — Проштрафились? Другого от вас нельзя было и ожидать.
Калитин в присутствии Нади был внутренне собран, подтянут и душевен. Как-то все в нем было ярче. Трудно определить, сколько Калитину лет. Его спортивной форме и неиссякаемой бодрости духа можно позавидовать.
Надя чувствовала, что своим появлением что-то привнесла в его жизнь, отчего этот и без того красивый человек стал еще лучше, и, может быть, любила в нем себя.
Калитин, пока Надя приводила себя в порядок, собирал на стол, готовя чай, затем ему в этом стала помогать Надя. Я все время наблюдал за ним. Видел, что в нем появилось что-то такое, что делало его жизнь не обязанностью, притупляло обременительность всего того, что находилось сейчас за стенами его военного жилья.
— Вы что, шпионите за мной и Надей? — спросил Калитин, заметив мои пристальные взгляды.
— Нет, просто я любознателен.
Яркая, смелая улыбка блеснула в глазах Нади.
— Метелин, вы бы хотели, чтобы подполковник женился на мне?
— Боюсь, что я стану тогда другом вашего дома, — пошутил я, увильнув от прямого ответа. Но Калитин не дал нам шутить по этому поводу. Разлив чай, он пододвинул мне кружку и сказал:
— Есть вещи, которые не терпят совета, тем более острот. И женюсь ли я, нет ли, ты знаешь, Надя, это целиком и полностью зависит от тебя.
Надя спросила, обращаясь ко мне:
— Метелин, что вы больше всего цените в женщине?
— Мать.
И для Калитина и для Нади ответ был неожиданным, чем-то их поразил.
— Вот видишь! — повернулся Калитин к Наде.
— Это еще ничего не значит, — весело отозвалась она.
В это время зазвонил телефон. Калитина вызывал генерал Громов.
— Вы посидите?! — поглядел на нас Калитин.
Но Надя запротестовала:
— Если вызывает генерал в такой час, то это надолго. Меня проводит Метелин.
— Хоть чай допейте — Калитин оделся. Позвал ординарца: — Отправитесь со мной.
...Мы с Надей молча шли по укатанной зимней дороге. Вокруг однообразность ночного леса. С высоты отливал холодным металлом плоский месяц. За поворотом в полукилометре показались землянки различных служб штаба дивизии. Где-то среди них и землянка полевой почты — жилье Нади. Белые хвосты дыма из труб тянулись к небу. На земле еще не умерла жизнь, есть уют, тепло. Мне хотелось узнать, о чем думает Надя, почему долго молчит. Это не в ее правилах. Но самому в то же время было хорошо от тишины, молчания, от неторопливых мыслей о Наде и Калитине.
— Скажите что-нибудь мне, — проронила она.
— Почему бы вам не стать матерью и не устроить по-настоящему жизнь Калитина?
На некоторое время мой вопрос вывел из равновесия и нарушил строй ее мыслей. Но она продолжала идти, погруженная в себя.
— Вы меня не слушаете? — спросил я.
— Есть женщины-цветы, — сказала она. — И есть женщины-злаки. Я отношусь к цветам. Первые созданы, чтобы украсить жизнь, вторые — продолжить ее и быть кухарками. Поэтому...
— Но вы же любите Калитина?
— Да, я люблю его!
— В таком случае вы можете сделать всё.
— Кроме одного — стать его женой.
— И об этом знает Калитин?
— Я не вижу в этом беды, знает или нет. Век женщины тридцать лет, все остальное — блеклая скудность! Красный мак доставляет радость человеку всего один день. Но радость необыкновенную, радость солнца. И я напою его грудь, потому что люблю его, этой мгновенной радостью. И через него, может быть, и сама отведаю этот миг...
И опять мы оба надолго смолкли.
— А вы знаете, Соснов до одури любит вашу Арину?— вдруг сказала она.
Сердце во мне заколотилось.
— И добавьте: готов насолить мне.
— И еще как! Вы для него — похуже, чем облезлая кошка. На днях он рассказывал, что вы за фрукт! Но чем больше он лил на вас мазута, тем выше вы вырастали в моих глазах и нравились мне. Видно, меня тянет сильнее к пороку, потому что, пока я знала вас чистеньким и прилизанным, во мне вы не вызывали нет каких чувств. Кроме, может быть, презрения. А теперь...
— А теперь? — переспросил я.
— Теперь я уверена, что вы можете быть мне хорошим другом. В самом деле, почему бы нам не стать друзьями?
— Я не верю в дружбу женщины и мужчины, тем более в нашу с вами. И не спрашивайте почему. Вы слишком женщина, и я — мужчина. Если же вы так не считаете, то предложение звучит слишком оскорбительно. Предложите ее лучше Соснову. Он заверит вас в своей собачьей преданности.
— Не говорите гадостей. У меня сегодня хорошее настроение.
— А вы мне его уже испортили.
— Тем хуже для вас. Вы чем-то похожи на свою Арину. И она, едва услышав от Соснова, что вы штрафник, что настолько черны, что вам отказали в академии, готова была в петлю лезть. Вместо того, кстати, чтобы разобраться и дать трепачу по носу.
— Почему этого не сделали вы?
— Я десятая спица в колеснице.
— Вот она цена ваших заверений в дружбе! — усмехнулся я. На душе стало горько. Хотя Надя не удивила: и раньше я был убежден, что ждать от Соснова доброго расположения смешно и глупо. Он изменил тактику, рассчитывает войти в доверие к Арине, поколебать ее уверенность. Вот откуда, оказывается, у нее столько беспокойства и черной тревоги! Осведомитель Соснов. Однако выглядеть перед Надей комичным я не желал, поэтому стал с юмором раскрывать карты и расчеты Соснова.
— Не выкладывайте, я знаю, — прервала она, — Но вы не упивайтесь своей силой. Он всерьез любит Арину. И когда женщина знает об этом, это много значит, если даже она сама не любит.
Мы подошли к «почте». Землянка вырыта у самой дороги. Из окошка под сугробом пробивался желтый огонек. «Может, Арина?» — мелькнуло у меня. Надя громко рассмеялась, перехватив мой взгляд. Ей откликнулось эхо.
— Хотите зайти к нам?
— Нет.
— Боитесь со мной? Арина взгреет...
Но внимание привлекли вдруг голоса, донесшиеся из-за спины. Мы оглянулись. Навстречу шло двое военных, в которых почти сразу признали Соснова и Звягинцева.
Звягинцев громко, взахлеб что-то рассказывал.
— Ваша первая любовь! — кольнул я Надю.
— К сожалению, да. Веселый человек... — отозвалась она, глядя на приближающихся.
Они тоже узнали нас. Звягинцев умолк, даже голову вытянул вперед, как гусь, опешив от неожиданности. Надя продолжала смотреть в их сторону. И вдруг, выждав, когда они подошли почти вплотную, она обхватила мою шею обеими руками и звонко поцеловала в губы. Теперь я опешил от неожиданности.
— Это вам за «первую любовь»! — Надя засмеялась и легко сбежала по ступенькам в землянку.
Подошли Соснов и Звягинцев.
— О, ты, брат, я вижу, не теряешь зря времени?!
— Амуры плетет одновременно с двумя...
— Убирайтесь вы ко всем чертям! — сказал я и зашагал прочь.
Был первый час ночи, когда я переступил порог своей землянки. Встретивший меня Иванов сказал, что у нас с вечера сидит Арина. За целый день, впервые сегодня, я почти ни разу не вспомнил по-настоящему о ней. В голове стояла какая-то муть от разговора с Надей, от встречи со Звягинцевым и Сосновым, и я не знал, как отнестись к этому визиту, смогу ли усталый и какой-то развороченный быть самим собою, не отпугнуть от себя это несказанное счастье. Арина, услышав меня, выбежала навстречу. Она лишь на долю секунды задержалась на месте, окинув всего меня пронизывающим взглядом, и затормошила, помогая мне раздеться. Весело звенел ее голос, озорной радостью блестели глаза. Все в ней: и прелестно очерченные губы, и мягкий овал лица, и ровная линия носа, и нервный трепет тонких изогнутых бровей, стремительные легкие движения — все олицетворяло собою весну, грело ее ласковыми лучами. Я тут же забыл обо всем, взахлеб пил глазами эту весну, хмелел и радовался вместе с нею чему-то большому и значимому, поселившемуся в нас обоих. Я не предполагал, что жду присутствия Арины ежеминутно, всегда, где бы ни был, независимо от того, думаю ли о ней, нет ли; стала она вторым «я» моего существа, без которого немыслима полнота жизни. И как всякий раз при встрече с нею взгляд поразила ее новизна; вчера я ее знал чуточку иной, сегодня улавливаю в ней больше совершенств, что-то сильнее импонирует мне в ней, неумолимо зовет к себе.
