Они были правы, они совершенно убедились в своей правоте, и пришел момент, когда нужно было поглядеть на себя новыми правыми глазами.
Тогда Родион увидел очень юную хрупкую девушку, рассерженную и уже не сомневавшуюся в сочувствии, уверенно требовавшую его от Родиона. Это показалось ему дерзостью, но не оттолкнуло, а только заново наполнило его смущением. Ему стало почти стыдно бесцельной откровенности разговора, и вдруг он, уже совсем бесцельно и откровенно, спросил:
— А видно, здорово вы любите своего музыканта?
— Ничуть, — ответила она решительно и спокойно. Как будто больше всего ждала этого вопроса и больше всего приготовилась к нему.
— Ни ка-пель-ки, — добавила она по слогам. — Мы были просто друзья, и он нуждался в дружбе больше, чем я.
Надо было заглушить возраставшее смущенье. Родион быстро отыскал в Ирине смешное (она все теребила и дергала на столе клеенку) и с улыбочкой сказал:
— Тогда, может, и с моей женой они были просто друзья?
— Вы же сами говорите, что нет! — испуганно воскликнула Ирина. — И я вовсе не хочу, чтобы у него были друзья! То есть женщины! То есть я не хочу, чтобы он мне не говорил, если у него есть… Он не смеет меня обманывать! Вы же сами сказали… И вообще вы меня совсем не так поняли. Я теперь вижу!
Она отвернулась и, облокотившись на стол, закрыла рукою лицо.
Родион ходил из угла в угол. Потом остановился у окна, опять, как недавно, потер пальцами по стеклу и сказал:
— Самое противное, что здесь всё на обмане, изолгались зачем-то…
Ирина могла быть удовлетворена: этот человек серьезно и окончательно признал ее правоту. Она облегченно вздохнула и посмотрела на Родиона.
Он стоял к ней спиной. Большая голова его, глубоко сидевшая в плечах, недовольно подергивалась. Он был простовато, грубо сложен, но в осанке его Ирина нашла что-то добродушно-застенчивое, привлекательное и потешное, как в игрушечном медведе. На концерте, где Ирина в первый раз увидела Родиона, и — особенно — ночью, когда он своим появлением взорвал каревскую именинную пирушку, он показался ей страшным.
Они молчали, оставаясь неподвижными, выжидая друг от друга какого-то решения. И это молчание связывало больше, чем откровенная речь, словно из него вырастало право Ирины находиться в этом доме и говорить с чужим человеком о том, о чем она ни с кем не говорила.
Тогда Ленка, заскучавшая в своем уголке, подошла к отцу и потрогала его за рукав.
— Папуленька, — сказала она, — давай со мной немножно поиграем.
Родион положил руку на ее всклокоченную голову.
— Как же поиграть? — улыбнулся он. — Погоди.
— Ну давай со мной поиграем в поезды, — нараспев протянула Ленка. — Ты будешь пассажир, а я — пассажирница.
Ирина рассмеялась и, вдруг подбежав к Ленке, начала тормошить ее за плечи, как умеют тормошить детей одни женщины.
— Как ты сказала? Как? Пассажирница? Ну, хочешь, я буду с тобой играть? Хочешь? Ну, покажи мне свои игрушки. Пойдем.
Она повела Ленку к игрушкам, присела около нее на корточки, но тотчас обернулась к Родиону.
— Вам, может быть, неприятно… что я с ней? — спросила она.
Он посмотрел на нее исподлобья.
— Нет, что же, если хочется, — пробурчал он.
Ирина поднялась.
— Я пойду.
— Что же вы? Если вам забавно, так пожалуйста, — кивнул он на дочь.
— Нет, я пойду, — повторила Ирина.
Наступила минута, когда нужно было платить за все, о чем было умолчано, и за все, что было сказано в этот вечер.
Ирина подала Родиону руку. Он взял ее осторожно. Решительно нельзя было найти ни одного подходящего слова, и все посещение Ирины с каждой новой секундой все больше теряло свой настоящий смысл.
— Простите, что я помешала вам.
— Да вы не помешали. Давайте кончим об этом.
— Да, правда. И потом все это очень глупо, — вспыхнула Ирина. — С моей стороны…
— Ну, как сказать… я понимаю.
Родион потер свои руки. Визит был окончен.
В передней, открыв дверь, Родион спросил:
— Что же, кланяться Арсению Арсеньичу?
— Нет, зачем? А впрочем, пожалуй.
— Нашим знакомством мы ведь обязаны ему, — улыбнулся Родион.
— Вы с ним дружны?
— Он старик хороший.
— Очень.
Неожиданно была найдена приемлемая тема, и с облегчением, поспешно, Родион сказал:
— Погодите, я зажгу спичку, здесь темень. Или, постойте, я провожу вас.
— А как же дочь? Одна?
— Ничего, это — в два счета.
Родион вернулся в комнату, потом выбежал, натягивая на плечи куртку. Он чиркнул спичкой и пошел вперед.
И вот разговор, тянувшийся несколько минут и разделенный длинными паузами:
— Осторожно, ступенька.
— Я вижу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— До свиданья.
— Я доведу вас до трамвая, а то вам, поди, жутко.
— Я не боюсь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Куда же вы полетели? Мне за вами не угнаться, вы вон как шагаете!
— Привычка, понимаете ли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— А теперь уж очень тихо.
— Не приноровишься.
— Зачем же вызываться провожать?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Вы часто видитесь с Арсением Арсеньевичем?
— Случается.
— О чем же вы говорите?
— Спорим.
— Вы с ним?
— Ну да.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Кто же из вас побеждает?
— Я, конечно.
— Скажите, какая самоуверенность!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Вы большевик?
— Да.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Вон мой трамвай. Спасибо.
— До свиданья… А — здорово, знаете ли, я на вашего отца сержусь.
— Это почему?
— Да вот история с Шерингом.
— При чем тут мой отец? Ведь вы не медик. Как же вы можете судить? А мой отец замечательный, и вам должно быть это известно. До свиданья.
— Осторожно…
Трамвай мчало по бессветным прямым линиям, ветер ломил ему наперерез, было холодно и бодро. То, что Родион пошел провожать Ирину, и то, что они говорили не о главном, наполнило ее спокойствием. Все было ясно, и решение, которое она приняла, было принято по совести, раз навсегда.
Исполнить это решение Ирине привелось раньше, чем она ждала.
Почти у самого дома она увидела Никиту.
За ним только что захлопнулась дверь, он огляделся по сторонам и пошел навстречу Ирине. Она невольно остановилась, но тут же заставила себя идти дальше очень уверенной и очень строгой ровной поступью.
Когда Никита узнал Ирину, он немного свернул со своего пути, направляясь прямо на нее и загораживая ей дорогу.
— Вот хорошо, — сказал он. — А я сидел у вас добрых полчаса.
Он остановился лицом к лицу с Ириной и вынул из карманов руки.
Она обошла его так, как обходят случайное препятствие — столб, тележку, неудобно поставленную развозчиком, или ребятишек, затеявших игру, — не подняв глаз, не изменяя шага, как будто не заметив, что именно пришлось обойти: столб, тележку или ребятишек.
С тем же равнодушием и тою же походкой Ирина прошла несколько шагов до двери. Но, когда открыла ее и очутилась в фонаре — между дверей, она с страшной силой втянула в себя воздух и схватилась руками за грудь: надо было не только пройти эти несколько шагов от Никиты до дома уверенной и строгой походкой, надо было еще дышать, как всегда, а на это не хватило воли. И тотчас Ирину потянуло взглянуть на улицу, посмотреть, как там стоит в неподвижности (о да! непременно так: в неподвижности) Никита, и на мгновение защемило в горле, как щемит, когда сделаешь что-нибудь злое и не хочешь признаться в этом.
И она не взглянула на улицу, а побежала по лестнице, шепча на ходу:
— И наконец, имею же я право поступать плохо… не должна же я поступать хорошо… если я не хочу, не хочу, не хочу!
И она дернула звонок.
Ей захотелось поделиться с кем-нибудь своим радостным волнением от этого неиспытанного, щемящего чувства. И когда она подумала, кому могла бы сказать о том, как наказан Никита (теперь он наказан за все, за все!), ей пришло в голову единственное имя:
Родион.
Витька Чупрыков вертел в короткопалых руках свой помятый картузик, ерзал глазками по стенкам, ежился и говорил:
— Погодка, черт-те что! То даже снежку поднасыпало, то будто лето, а сейчас стужа, смерть!
Он запихал картузик под мышку, сложил ладони трубкой и подул в них.
— У-ух! Продрог… Что же плохо принимаешь? Не соскучилась? — спросил он.
Варвара Михайловна показала на стул.
— Садись. Страшно соскучилась.
— Смеешься? Надо мной смеяться легко, я беззащитный.
Он вздохнул и опять бойко оглядел комнату.
— Бедненько ты живешь. Это после такого-то сытья! Эх, ну и сытье было; ну и сытье! Помнишь, чай? Палатки-то ломились от добра.
