— Парни пришли в окошко подглядывать, — прошептала Машка и сладко вздохнула, сознавая свою защищенность и теснее прижимаясь к Аркадию.
«Нет, тут не ради баловства ошивается кто-то», — подумал Аркадий, задул огонек коптилки и выглянул в окно. По его встревоженным движениям Машка поняла, что на улице происходит что-то необычное, и в тот же миг услышала топот тяжелых сапог.
Аркадий в привычном месте, у каменки, схватил кованую кочергу и выскочил из бани. Над конюшней стоял столб огня, и ветер гнул, ронял его в сторону дома. Вдоль освещенной изгороди к реке убегал согнувшийся человек, и Аркадий догадался, что это был Ванюшка Волк. «Изобью в кровь», — как давно задуманное мысленно высказал себе Аркадий и с хищной, умножающей силы определенностью прыжками стал догонять Ванюшку.
День был не субботний, и Ванюшка не мог предполагать, что в бане кто-то есть. И вот, слыша за собой близкую погоню и понимая, что не успеет добежать до обрыва, упал духом, метнулся к огороду Якова Умнова и стал с сапным пыхтением карабкаться по приставленным к тыну боронам, которые тут же и оттолкнул, опрокинул на землю. Но спрыгнуть на другую сторону тына не успел — подоспевший Аркадий зацепил его за что-то клюкой и дернул книзу. Ванюшка, обламывая гнилой и хрупкий вершинник тына, грохнулся на ржавые зубья бороны и, видимо, хотел закричать, но из горла его вырвался только мертвый мык да захлюпала кровь, хлынувшая с мокрым свистом.
Аркадий обомлел от жуткой неожиданности, сунулся к Ванюшке, чтобы чем-то пособить ему, но тот уже ни в чем не нуждался.
Мать Катерина успела выгнать из горящего хлева лошадей и коров, а овцы, свиньи — молодняк, куры и сосунок-жеребенок, забившийся в ясли, сгорели. Порывистый ветер вздымал пожар, и старые постройки пылали, как порох. Галки, или горящие головни, так и летали в раскаленном воздухе. Прибежавший с огородов Аркадий на диво народу вытащил из горящего дома одно-единственное — пуховую перину в красной засаленной наволочке.
— Не в уме мужик, — вздыхали бабы, — чисто рехнулся: добро горит, а он тащит постланку.
А в самом деле перина для Оглоблина имела особую цену: в ней хранились пересыпанная нюхательным табаком пушнина, которую он выменял на хлеб у татар и которую не сумел увезти в город, и в старом материном чулке накопленные деньжата.
К полуночи от подворья Оглоблиных осталась одна только баня, стоявшая на отшибе посреди огорода. Сгорела дотла хибарка Якова Умнова, и на этом пожар умялся, потому что в подветренную сторону больше не было никаких строений до самого крутояра.
Этой ночью в щели ставней, закрывавших сельсоветские окна, до утра сквозил свет. В кабинете сидел заготовитель Мошкин и выслушивал доклады милиционера Ягодина, следователя Жигальникова, самого Якова Назарыча. Перед утром он, встрепанный, уставший от бессонницы и постоянного возбуждения, вдруг почувствовал, что село Устойное давно вынашивает в своей сытой и замкнутой тишине грозные неотвратимые события, которые с минуты на минуту могут разразиться жестокой бессмыслицей. «А что это такое: пожар у Оглоблина, смерть батрака Ванюшки Волка? И что теперь на очереди? Чья рука направляет все эти события?» У Мошкина возникало много вопросов, вызванных тревожной жизнью села. Он все их связывал с хлебозаготовками, которые продвигались с большим трудом.
Мошкин спиной и затылком чувствовал в стуке и скрипе ветра за ставнями окон зловещее выжидание. Его особенно теперь угнетало сознание того, что он самый последний из окружавших его людей понял приближение большой беды, которую определенно предвидел что-то потерявший и потому совсем поглупевший председатель Умнов. Неминуемую развязку, конечно, предвидел и умеренный и сдержанный в суждениях следователь Жигальников, молчаливый и спокойный от избытка молодой силы милиционер Ягодин. Беду предвидела даже секретарша Строкова, оттого, вероятно, она и держится так дерзко и не желает признавать ни власти, ни авторитета его, уполномоченного Мошкина. Не находя толкового объяснения происходящему и ожидаемому, он преувеличивал опасность событий и хотел решительными мерами восстановить спокойствие.
Когда были составлены акты о пожаре и смерти Ванюшки Волка, Мошкин познакомился с ними и остался недоволен, сердито укорил Жигальникова, Ягодина и Умнова:
— Нету у вас, товарищи, политического острого чутья. В селе действует опасная рука. Она зажимает хлеб, мутит народную жизнь: то поджог, то убийство, то ночные обозы. Все эти беспорядки уводят нас в сторону, а святая наша, первейшая заповедь — план по хлебу — стоит, и ни с места. Надо с корнем выдернуть больные зубы. Взять перво-наперво саботажников. Так.
— Пожары и смертя разные у нас и до этого бывали, товарищ Мошкин, — напомнил было председатель Умнов, но заготовитель взметнулся, пыхнул глазами:
— Я не ошибаюсь, товарищ Умнов. Вы глухи всесторонне, а я чувствую, как рука тянется и к нашему горлу. Здесь все взаимосвязано.
— Да нет же, товарищ Мошкин, — опять возразил Умнов и от волнения лизнул подрез усов: — Я так же думал сперва, а на самом деле нету ничего этого. Нету.
Мошкину крайне не понравилось возражение Умнова, а его красный язык и усы вызывали у заготовителя омерзение, и он едва удержался от резких слов.
— Бросьте, товарищ Умнов, лизаться… Да, вот именно, бросьте лизаться с подкулачниками. Вы боитесь их. Я этому делу могу дать правильную оценку, и конец разговору.
Потом Мошкин распорядился организовать охрану сельского Совета и, оставшись один, стал писать донесение в округ.
«Нахожу необходимым донести. Село Устойное всегда обогащалось ссыпкой хлеба для Ирбитской ярмарки. Хлебных воротил революция ликвидировала, но отпрыски живы и сильны. Хлеба в селе завалы, но успехов в заготовках мало, т. к. все село подмято кулацким сапогом, а явные факты носят дух саботажа и подстрекательства со стороны классовых выродков. Так, при изъятии излишков у кулака Кадушкина были совершены нападения на товарища Мошкина и предсовета товарища Умнова. В результате таких вредных действий товарищ Мошкин болел, но доверенного поста не оставил. Вызовы, предупреждения и штрафы мало действуют под влиянием вредной агитации. В селе сгорело два хозяйства, убит батрак, а кулак Кадушкин под тяжестью своей вины затонул в колодце. И даже есть факты от представителей бедноты, что показывают они себя без понимания уровня поставленных задач. В селе не сегодня-завтра может назреть враждебная вылазка. Примерка к тому делу в селе уже имела место зимой.
Предлагаю: арестовать с препровождением в округ кулацкого сына Кадушкина Харитона Федотыча и подкулачника Оглоблина Аркадия, где найден убитый батрак. Тот и другой саботируют хлебозаготовки и замечены на вредных высказываниях. Спешно разбазаривают свое зажиточное хозяйство братья Окладниковы и таким примером ведут других к хозяйственному урону. Настаиваю взять под арест братьев Окладниковых, Парфена и Пармена. С доставкой в округ. Оба они не выполнили полного наложения хлебозаготовительной кампании.
Положение в селе напряженное, однако заверяю, что план хлебных поставок выполним.
Председатель комиссии содействия по хлебу
Б. Мошкин».Яков Умнов и мать его Кирилиха переселились жить в пустовавший прируб народного дома, где при прежнем хозяине жил поповский кучер. Зная о том, что председатель Умнов устроился с жильем, Мошкин нарядил его в округ с секретным письмом.
Мошкин был тверд, спокоен, и смуглая кожа на его лице дышала сдержанным, но ровным румянцем. Накануне заготовитель спал мало, однако проснулся хорошо отдохнувшим и свежим. Он поел творогу, яиц, выпил два стакана горячего молока и, сытый, согретый едой, бодрый пришел в Совет. Умнова он встретил у порога оживленным повествованием:
— Вот глядишь иногда и видишь: смастачил кто-то запруду, и держит она высокую воду. И чтобы дать ход воде, совсем не надо разрывать всю плотину. Не к чему. Да. А возьми да три-четыре кола из запруды выдерни, а остальное вода сама понесет.
Умнов был утомлен, потому что и вчера и сегодня бился над дымоходами в давно не топленной печке. Глаза у него шало горели. Усы обвисли и сделались серыми.
— Вы это к чему, товарищ Мошкин, о запруде, о кольях?
— Не забегай. Вот повезешь письмо в округ, передашь в руки самому товарищу Сидору Амосычу Баландину, председателю окрика. Передай и слово в слово перескажи мою притчу о запруде. Сидор Амосыч прочтет письмо, присовокупит к нему мои слова и обрисует для себя всю нашу обстановочку с ясным выходом. Вот так.
— Я, товарищ Мошкин, понял вашу притчу и скажу прямо товарищу Баландину, что вы, Мошкин, крутые колена гнете. Уверяю вас, мужики постоят за хлеб и сдадут. Тем более на ссыпке за хлеб сулят ситцу и сахару. Мошкин заявление Умнова принял за обычную трусость и не придал ему никакого значения, а самого Умнова похлопал по тугому кожаному плечу:
