И с этого момента только начинается его жизнь, а все, что произошло раньше, было — как предыстория, которую лучше бы теперь забыть.
В то время как Тамара Ивановна с утра, надев халатик и повязав свои золотые волосы лентой, осматривала хозяйство, степенно, без суеты, расспрашивая мужа, Вовка успел обежать весь дом и теперь крутился у них под ногами и не давал толком поговорить.
— Папка,— спрашивал он.— А почему у тебя полы не крашены? А где туалет? А почему у тебя два крыльца?
Тут и Тамара Ивановна спросила: зачем в доме два крыльца? Или он предусматривает запасной выход?
— Здесь Петруха должен был жить,— отвечал Шохов, хмурясь. — Не захотел.
— Но почему?
Шохов пожал плечами, глядя в сторону.
— Я же писал, что он того... малый с загибом.
— Ты писал, что он «чокнутый»,— явно с осуждением произнесла Тамара Ивановна.
— А он и есть чокнутый! — недобро подтвердил Шохов.— Строились вместе, а потом вдруг взял да отказался. Вот и суди, какой он?
— Где он живет?
— В избушке.
— Ну да. Вон там.
— Я бы хотела с ним познакомиться,— неожиданно решила Тамара Ивановна.
— Зачем?
— Ну... Интересно посмотреть на него. Вы же прежде дружили?
Так как Шохов молчал, она добавила:
— Но я вообще со всеми хотела познакомиться, о ком ты писал. Может, стоит пригласить их к нам?
Шохов снова спросил:
— Зачем?
— Странный ты! Но ведь это наши соседи? Нам ведь с ними жить?
— Нам с тобой жить, — сказал Шохов и осторожно обнял жену. Он отвык от ее гладких красивых рук, от ее золотого взгляда и постоянно смущался, когда она смотрела.
Впрочем, крутившийся поблизости Вовка тут же стал их разнимать, втиснувшись между ними.
— Отойди от мамы,— сказал он отцу.— Чего ты к ней пристаешь?
Они рассмеялись, а Тамара Ивановна произнесла мягко, укорила:
— Дурачок ты у меня... Это же мой муж! Пойди-ка посмотри, где Валерий. Ему, наверное, скучно здесь?
Тут, как бы между делом, они поговорили о Валерии, которого надо было устраивать учеником.
— Он ПТУ окончил? — спросил Шохов озабоченно.
— Да. И неплохо. Вообще-то он собирается дальше учиться.
— А как с армией?
— У него год отсрочки. Он хочет поработать, а заодно будет готовиться в институт. Как он тебе?
— Ничего,— сказал Шохов.
— Он парень с характером,— произнесла Тамара Ивановна.— Я уже это поняла. Но ведь без отца воспитывался, мужик в доме... Все сам да сам.
— Это не плохо. А где он будет жить?
— Ты как думаешь? Где?
Шохов промолчал, она опять спросила, заглядывая ему в глаза:
— Ты не хочешь, чтобы он с нами жил?
— Да мне все равно. Но, может, спросить его? У нас хорошие общежития, между прочим. Я могу и на своей койке поселить.
— Ладно. Спросим,— решила Тамара Ивановна, подумав.— Не сейчас. Потом. Я хочу, чтобы он пока чувствовал себя как дома.
Тут прибежал Вовка и сказал, что Мурашка (он так и звал его по фамилии, уж очень она была прилипчатая) сидит во дворе.
— Что, просто сидит?
— Ага.— Вовка поправился: — Нет, сначала он поколол дрова. Потом сел отдыхать.
— Ну, позови его сюда. Или нет, не надо. Мы сейчас придем сами.— Тамара Ивановна многозначительно посмотрела мужу в глаза. Мол, видишь, он каков: уже поколол дрова. Что ни говори, а парень старательный.
Шохов же, закончив пояснения по дому, вывел жену во двор. Показал, где будет сарай, а где баня и гараж, если думать о перспективе. Где можно разбить садик, а где огород. Увидев сидевшего в одиночестве Мурашку, окликнул:
— Валерий, как тебе мое хозяйство?
Юноша поднялся. Очень независимо, не спеша подошел.
— Нравится? Нет? — опять спросил Шохов едва ль не заискивающе. Уж больно суровый вид был у парня.
— Да ничего,— сказал он, дернув плечами.— А чего же вы уборную под окнами поставили?
Шохов посмотрел на уборную, на Мурашку и натянуто засмеялся:
— А ведь верно, приметил... Это временно. Уборная в доме будет. Только не сразу.
— Тем более,— сказал Валера.— И крыша...
— Что крыша?
Валера задумчиво посмотрел вверх и произнес:
— У нас дома лучше! У нас черепица...
— Ну, — протянул Шохов.— У тебя отец был строитель номер один во всем Советском Союзе! — Он заметил, что Тамара Ивановна делает ему глазами какие-то знаки, с ходу поправился: — Но ты меня уговорил: мы сложим печь во дворе и сами смастерим черепицу.
И, будто в отместку за столь придирчивое отношение к его выстраданному дому, Шохов спросил быстро:
— А скажи-ка, дружок, у вас учили в ПТУ грунты?
— Классификацию? — уточнил Валерий.
— Ну да!
Тот подумал, посмотрел Шохову в лицо. Кажется, он сообразил, почему вдруг устроили ему испытание.
— Пожалуйста. Первая категория — это песок, супесок, растительный грунт, торф...
— Объемный вес песка?
— Тысяча пятьсот килограмм на кубический метр... Вторая категория это...
Шохов перебил Мурашку:
— Глина — какая категория?
— Смотря какая глина? — отвечал резонно мальчик.
Тамара Ивановна следила за странным поединком, чтобы при случае вмешаться. Но, кажется, Мурашка не собирался отступать.
— Жирная глина — третья категория, тяжелая — четвертая.
— Ничего, — кивнул Шохов примирительно.— Все верно. Так вот здесь, кругом, и под домом, тоже глина. Жирная глина, годная для черепицы. Можешь представить, как мне досталось основание копать.
Но эти последние слова он уже относил скорей своей жене, чем Валерию. Оставив ребят, они пошли по двору, и Шохов продолжал пояснять, в каком порядке и что он возводил. Не было его рассказам конца.
Когда же он закончил, возбужденный, усталый, Тамара Ивановна в порыве благодарности обняла мужа и, поцеловав его крепко, произнесла:
— Шохов мой! Я тебя люблю! Ты совершил чудо. Спасибо тебе за наш дом.
«За наш дом» — вот что было главным в ее фразе.
После обеда, как ни отговаривал Шохов, она решила познакомиться с Петрухой. Со всеми остальными, в том числе и Галиной Андреевной, она собиралась встречаться тоже, ко с Петрухой в первую очередь.
Она объяснила почему. Он здесь был первым, и вообще он заинтересовал ее с тех пор, как о нем, еще осенью, написал в письме муж.
Отпустив Вовку с Валерой купаться на речку, о которой с приезда только и было разговору, сама, как была, в домашнем легком платье-халатике, в босоножках, отправилась по тропинке к видневшейся неподалеку избушке. Она представляла по письмам эту избушку, но все-таки не такой маленькой.
Дверь, как и предсказывал Шохов, оказалась открытой. Внутренность же сумрачной, прохладной и довольно неухоженной, о чем тоже предупредил Шохов. Но для Тамары Ивановны вовсе не порядок в избушке был важен. Ей хотелось взглянуть на дом, где ее муж в содружестве со странным хозяином провел свою трудную одинокую зиму.
Она увидела печку, не очень-то складную, и стол, заваленный радиоаппаратурой, и лавка справа, где спал Шохов, и самого хозяина, большеголового и глазастого. Вот только уродливым или некрасивым его никак нельзя было назвать.
Петруха ей понравился сразу: большие глаза, умные и выразительные, странный, но очень чуткий рот, чистое смышленое лицо с детской смущенной улыбкой.
Таковым оно стало, когда Тамара Ивановна представилась женой Шохова и добавила, что много хорошего слышала о Петре Петровиче и хотела бы с ним поближе познакомиться. Тем более, что жить им в добром соседстве придется долго.
Петруха пригласил ее присесть, извинившись за некоторый беспорядок в доме. В нем нет женщины.
— Да, я это поняла,— сказала Тамара Ивановна с мягкой улыбкой и вдруг предложила: — Хотите, я приберу? Я это быстро сделаю.
— Нет, нет, — почему-то испугался он. Добавил: — У вас и там хватает сейчас дел.
— Да! — воскликнула она непроизвольно.— Я пришла в ужас, когда увидела его белье! Он же все стирал в холодной воде. Надо перестирывать, мыть, скрести... А где ваша семья, Петр Петрович? Или вы всегда один?
Тамара Ивановна спросила так просто и естественно, что Петруха нисколько не усомнился в ее искренности, как и в ее сочувствии.
Вообще оказалось неожиданным, что они, доселе не встречавшиеся и даже будто разъединенные разными сложностями в отношениях Петрухи и Шохова, с первых же слов, с улыбки, с момента, когда они увиделись, почувствовали друг к другу необыкновенное доверие.
— Вам, наверное, уже сообщили, что меня тут зовут чокнутым? — спросил с улыбкой Петруха. И по легкому смущению собеседницы, ее протестующему жесту понял, что так оно и есть.— Ничего,— сказал он добродушно.— Меня это никак не волнует. Да и вы-то при чем, что вам это сказали. А знаете, меня так и раньше звали. Я вообще среди детей рос, как выражаются нынче, нестандартным ребенком, очень неуравновешенным, со всяческими там психическими отклонениями. А все из-за своего ненормального воображения. Однажды, лет так семи, еще до школы, я прочел книжку (ее названия я не знаю до сих пор), как влюбляются двое, а потом девушка топится в реке, а сошедшему с ума юноше кажется, что с неба падают мешки с трупами. Меня так поразила эта картина, что я перестал спать по ночам и стал заговариваться, и меня направили на лечение. Было и другое, разное. И пошло, и прилипло ко мне прозвище чокнутый.— Он задумался.— И знаете, что интересно. Я часто переезжал с родителями (они у меня кадровые военные), и на новом месте это прозвище — кто бы, кажется, мог знать! — опять ко мне прилипало. Это поражало больше всего. Ну, откуда, откуда? Потом лишь понял, все проще: они по моему поведению, по мне угадывали меня. Все мое за мной тащилось, как некий хвост. А потом привык, ведь знаете: если человека назвать сто раз свиньей, то на сто первый он сам захрюкает... Я отчаивался, плакал. А потом привык. А как стал старше, вдруг понял, что все, в общем-то, правильно. Они вокруг меня хоть другие, но те же, и я все тот же, куда же нам уйти друг от друга... И еще я понял, уже без раздражения, что мне придется до самой старости носить это клеймо.— Он помолчал, поглядывая в окно.— Вот был со мной случай, послушайте, может, вы лучше поймете меня. Я с детства пристрастен к технике. Дома все мастерил сам. Однажды заболел автомобилем и собрал его вручную. Не только собрал — добился, чтобы его оформили в ГАИ, и долго на нем ездил, пока не купил настоящий «Москвич». И вот когда стало можно (хоть это всегда было можно) и все бросились копить на «Жигули», правдами и неправдами стараясь достать, добиться, выцарапать машину, я свою продал. Я договорился в одном хозяйстве, что мне поменяют на свинью, на списанного жеребенка. Жеребенка, которого держал в бывшем гараже за городом и каждый день ездил к нему, чтобы чистить, кормить и гулять. Вы думаете, кто-нибудь меня понял? Постарался понять? Они вертели пальцем у виска, а за глаза говорили: «Так он же чокнутый! Машину на какого-то жеребенка сменял!» Так вот, откроюсь чистосердечно: мне плевать на них. Раньше-то я переживал, понимая, что я не такой. А какой на самом деле, не знал. Нет, знал: что я хуже. Им удалось мне внушить, что я хуже. Но сейчас я знаю, кто я, что я могу, и знаю цену тому, как ко мне относятся. Впервые, может быть здесь, притом что кличка за мной притащилась (хвост!), я не чувствую собственную неполноценность. То есть это бывает... Но я могу спокойно удалиться. Как сделал в истории с вашим мужем.
