«Вот бы стать похожим на лейтенанта! — замечтался Федосеев. — Может, и меня когда-нибудь война произведет в лейтенанты. Или служба оборвется раньше времени?»
Впереди за линией окопов установилась непрочная фронтовая тишина. Припустил снежок, из воронки не видать уже и третьего телеграфного столба, шагающего вдоль шоссе.
Вскоре перед глазами возник такой умиротворенный пейзаж, будто их яма передвинулась куда-то в безопасный тыл. И лейтенант догадался, откуда пришло обманчивое ощущение — от первобытной чистоты снега. Он присыпал все черные круги, проплешины на месте разрывов, всю пороховую копоть, сделал невидимым задымленный передний край, забелил облака дыма справа, над станцией Лобня.
Стереотруба ослепла, лейтенант закрыл свой планшет: вычислять, наблюдать нечего. Можно вдоволь и помолчать, и наговориться.
Между прочим, они одногодки, одной осенью в школу пошли. А Федосеев-то думал, что он моложе лейтенанта года на четыре. Он стал относиться к лейтенанту еще уважительнее, — столько успел человек в свои годы! — но и с большей внутренней свободой — как-никак сверстники.
От нечего делать лейтенант достал карту-полуверстку и принялся высчитывать, как далека их воронка от Арбатской площади. Кстати сказать, отсчет километров на подмосковных шоссе начинается от Кремля, в то время как, например, в Санкт-Петербурге версты полосаты были мерены от почтамта. Оттуда спешили в дорогу царские фельдъегеря, которые, по утверждению старинного писателя, «мчались на перекладных так быстро, что кончиками своих шпаг едва успевали пересчитывать верстовые столбы».
— Во-о-он там, на обочине шоссе, прячется в сугробе столб «26»... Красная Поляна, Звенигород, Алабино, Истра, Голицыно, Яхрома... Ты понимаешь, что за перечень?
Федосеев безразлично пожал плечами:
— Населенные пункты...
— Да там москвичи дачи снимали! Это же исконные дачные места!..
Разве Федосеев может знать про подмосковные дачи, если он никогда не видел Москвы? И он не один такой на батарее. Разгрузились ночью на задворках какой-то сортировочной станции...
«Как же это? — встревожился лейтенант. — Защитники Москвы, а Москвы не видели. Может, так и умрут за нее, не дождавшись увольнительной в город? Им увольнительная в город нужнее, чем мне, коренному москвичу. А хорошо бы всем ребятам с батареи показать Москву. Надо будет доложить замполиту об этой затее...»
Лейтенант укорял себя в неумном мальчишестве, но мысленно уже шагал по Москве, уже что-то объяснял своему соседу по воронке и другим артиллеристам, а те смотрели во все глаза на Красную площадь, на Кремль, на станции метро, на переулки его Арбата.
Лейтенант с увлечением рассказывал про царь-пушку и «место лобное, для голов ужасно неудобное», про парашютные вышки и про лестницы-чудесницы в метро, про вращающуюся сцену во МХАТе и «чертово колесо» в Центральном парке. А подробнее и охотнее всего — про тихие зеленые переулки Арбата, по которым еще мальчишкой бегал в школу. Он знал на Арбате все проходные дворы, все лазы в заборах; в тех захолустных переулках живет-доживает и никак не умирает московская старина.
Федосеев осмелился перебить лейтенанта и вслух вспомнил, с каким трудом он, бывало, пробирался в школу через лес. А когда тропу заметало снегом по пояс, приходилось пропускать занятия.
— Небось хочется съездить домой, в Москву? — Федосеев показал рукой куда-то себе за спину, где в четырех километрах южнее сидел на контрольном пункте Шарафутдинов.
— А мне даже по телефону поговорить в Москве не с кем, — отмахнулся лейтенант невесело. — Кто — на фронте, кто — в глубоком тылу. Единственный знакомый голос во всем городе — диктор, который по телефону сообщает точное время. Но разве с ним можно поговорить по душам?
— А вот у меня к вам разговор по душам, — неожиданно сказал Федосеев — Меня сюда на передовую временно прислали. Хочу попроситься насовсем. Линейным надсмотрщиком на ваш энпе...
— Понимаешь, куда просишься?
— Дед говорил: не повезет, так дома и лежа споткнешься.
— Лишь бы не споткнуться о собственный могильный холмик. Ты уже хлебнул страха сегодня. Сквозь огонь шагал, ползал...
— А все-таки... Чтобы не только своего орудийного пороха понюхать, но и чужого.
— Такого аромата здесь хватает, — рассмеялся лейтенант и вновь принялся за какие-то вычисления, держа карандаш в окоченевших руках и не закрывая планшета.
— Что он так долго вычисляет, когда стереотруба закрыта чехлом?
А лейтенант спросил несмело:
— Хочешь, стихи почитаю?
— Хочу, товарищ лейтенант.
Лейтенант собрался было достать тетрадку, лежащую в планшете, но передумал — снег все не унимался — и начал читать на память:
Я, ложку потеряв свою,
У друга одолжил,
Начался бой, и в том бою
Мой друг смертельно ранен был.
Его суровый гордый рот
Еще дымился алой кровью,
И я один ушел вперед,
От ярости нахмурив брови.
Чтение пришлось прервать — метрах в шестидесяти, прямо на дороге, разорвался тяжелый немецкий снаряд, а разлет осколков, как известно, тем больше, чем сильнее промерзла земля и чем тоньше снежный покров.
Оба нырнули на дно воронки, где лежали стереотруба и ящичек с телефоном. К счастью, провод нигде не перебило. «Лебедь» сразу подал признаки жизни, ответив «Оленю», то есть Федосееву.
Федосеев удивился: лейтенант так ловко производит вычисления, неужели цифирь не мешает ему сочинять стихи?
Лейтенант охотно поддержал разговор и поделился с телефонистом давними своими сомнениями о выборе профессии. Никак не мог он весной позапрошлого года решить, куда пойти учиться — на математический факультет или в литературный институт.
— Слава богу, военкомат за меня решил, — рассмеялся лейтенант. — Угодил я в артиллерийское училище, в Подольск. Училище хорошее. Но только жаль, что два года вместо современных пушек изучали всякую рухлядь. Представляешь себе наглядные пособия — пушки одна тысяча девятисотого года рождения?.. Они уже к русско-японской войне устарели...
Лейтенант собрался было рассказать подробнее об этих, как он выразился, «ненаглядных пособиях», но махнул рукой.
Он проворно вылез из воронки, чтобы показать дорогу на полковой медпункт двум раненым из бригады морской пехоты; на одном были бушлат и ушанка, на другом — шинель и бескозырка. Матросы ковыляли по шоссе, опираясь на свои карабины, как на посохи, а ранены были один в левую, другой в правую ногу. Они сообщили, что идут от железнодорожного переезда, от Лобни. Над станцией стоит дымная туча, хотя ее и не видно отсюда за снегом; это матросы подожгли бутылками два танка...
Когда раненые прошли и вновь стало тихо, Федосееву не пришлось просить лейтенанта дочитать стихи. Видимо, автору не терпелось самому проверить строчки на слух:
Когда нам ужин привезли,
Взял ложку из-за голенища,
Стал есть и ел, не посолив,
Без соли солона та пища.
— Над концом надо еще поработать, — сказал лейтенант озабоченно и застегнул планшет.
Федосеев появился на батарее с хорошими новостями. Он сам видел, как фашистов выбили из Красной Поляны, как они драпали из деревни Катюшки, как их отбросили от станции Лобня, где до сих пор торчит задранный в небо шлагбаум.
Теперь пушки уже не могли дотянуться до фашистов.
Телефонисту нетрудно было догадаться, что батарея вот-вот снимется и ее перебросят на другой участок.
По возвращении Федосеев не мог отойти от телефона и лишь поглядывал издали на знакомый дом. Дом стоял незрячий, с фанерными бельмами на окнах, и потому выглядел нежилым. Но вот он, дымок, подымается над прохудившейся трубой! Значит, Пал Палыч все-таки склеил глиной потревоженные, разъединенные кирпичи.
Федосеев издали ощущал тепло, идущее от плиты, ему виделась негаснущая лампочка над столом, слышалось, как потрескивает в углу комнаты черная радиотарелка, которую Пал Палыч не позволяет выключать.
Федосеев отчетливо представляет себе обстановку, утварь дома. Он умел вызвать в своем воображении внешность родителей Груни. И только ее лицо оставалось расплывчатым, неуловимым. Светлые прямые волосы, чуть выдающиеся скулы и чуть раскосые глаза делали ее похожей на миловидную крашеную татарочку.
Он спросил про обитателей дома у Нечипайло, но тот отмахнулся от вопроса, плутовски подмигнул и показал рукой в противоположную сторону, на дом с зелеными ставнями, куда теперь ходит ночевать, поскольку с их пушкой возятся орудийные мастера.
Еще после первых залпов батареи он высмотрел, что в доме на дальнем краю оврага стекла уцелели, видимо, ставни помогли, и отправился туда на «рекогносцировку». Его послушать, так веселая хозяйка уступила ему свою двуспальную кровать с периной, дышит на своего ночлежника не надышится. Муж у нее чересчур пожилой и все время на колесах, катается проводником в ташкентском поезде. По угощению ясно, что маршрут у него сытный, плов у хозяйки — фирменное блюдо...
