Хотела, эх как хотела Мавра подбодрить Катюху, облегчить ее душу своим наставлением, а вышло как будто наоборот: совсем в безвыходный, беспросветный тупик молодуха попала, так что ни надежд, ни ожиданий светлых не осталось — словно в колодец ухнула. Заметила это бабка и обеспокоилась. Говорить-то уж ничего не стала. Шустро этак, по-молодому с табуретки поднялась, принесла из печи пирог рыбный, маслица постного поставила. А Катька молчала, молчала, глядя на бабкины хлопоты, да и выговорила:
— Уж лучше, знать, в петлю либо в речку, где поглубже… Не тяготилась бы ты с пирогом-то, бабунюшка. Глядеть на все тошно.
— Опомнись, глупая! — оторопела Мавра, беря со сковородки кусок пирога. И тут же отмякла враз. — А ты поешь, касатушка, поешь. Поешь да не поддавайся лукавому. Ему, сказывают, лишь намекни да подумай про это — он уж сомустит непременно. Он тебе и петельку своими сатанинскими руками изладит, и головушку твою туда всунет…
— Кто всунет-то? — спросила Катька, через силу кусая пирог.
— Да нечистый, кто же больше! Ведь про такое думать — только его, идола, тешить… Нет уж, донюшка, забудь ты про это да живи, как все живут… А ну, как твоя бы мать такое вот сделала, да другая баба, да третья, да десятая — эдак и люди на свете перевелись бы. Не гневи господа, Христово ты семечко, не надо не думай так.
— Думай не думай, все равно бьют, — пуще прежнего залилась Катька. — Ведь уж я и кулаком бита, и пинком бита, и об печь бита, только печью не бита. Живого места нету на мне.
— Не битый — серебряный, а битый-то — золотой, сказывают, — возразила Мавра. — На то мы, знать, бабы да лошади богом и созданы. Нашей сестре не поддавать, так и добра не видать. Волос нам бог удлинил, да ум-то укоротил. Вот за слабоумие бабам и достается.
— Мужики тоже, кабы не стригли, не короче бы наших волосы носили, — возразила Катька. — Вон у отца Василия какая гривища. Да небось про его никто не скажет, что ум у его короток.
— Ишь ты, куда хватила, паршивая! — осерчала Мавра. — Еще с отцом Василием сравняться вздумала! Да ведь он пастырь наш, а мы — его паства. Ты, девка, с богом да с его проповедниками не шути: за это тебе прощенья не будет…
— Не надоть мне никакого прощения! — Катька рывком поднялась и вышла из-за стола. Припухлые от слез, только что пылавшие огнем щеки враз высохли, побелели слегка. На ходу накинула на голову старенькую черную шаленку и, отворяя дверь, с порога бросила: — Прости уж ты, бабунюшка… Прощай!
У бабки на какой-то момент отнялись ноги. Так и застыла, осталась в памяти бледность, решимость Катькина. Пока опомнилась Мавра, поднялась, придерживая перед юбки, вышла в сени, во двор выглянула — нету Катюхи. Потоптавшись на крыльце и подумав малость, отправилась бабка под навес, в коровнике все оглядела, в конюшне проверила, на всякий случай в колодец глянула, за ворота вышла.
Свечерело уж. Солнышко за дальними домами спряталось. Прохладно стало, свежо по-весеннему. Поблизости на улице никого нет, а издалека откуда-то песни пьяные доносятся.
— Порешит она себя, глупая, — шептала бабка. — Ей теперь только и ходу, что из ворот да в воду.
Ноги у Мавры дрожали и подкашивались, да и всю ее знобить начало. Не знает она, что делать, куда броситься… Далеко в улице табун показался, коровушек встречать надо. Заторопилась в калитку, воротный засов отодвинула, а удержать-то в немощных руках не смогла. Упал засов и ногу бабке больно ушиб. Да хорошо, на тот случай работник во дворе оказался. Унес он Мавру в избу и коров из табуна встретил. А вскоре Степанида со снохами из гостей вернулась.
— Катька-то где? — спросила Степанида, еще не видя Мавры. — Коров доить, что ль, ушла?
— Ушла, — застонала в ответ бабка из своего угла, — ушла, да знать-то, руки на себя наложила…
— Чего? — вскинула брови Степанида, по-пожарному скоро выскакивая из праздничной юбки и продолжая двигаться в бабкин угол. — Чего ты сказала-то, маманя?
— То и сказала, чего слышала: руки, знать, Катька на себя наложила. Извелась она тута, изревелась. Посля простилась да и скрылась. А я вот за ей вышла да еще ногу себе повредила.
— Ах ты, сучка, не живется ей по-людски. Вся, как отец, сполошная, — сдерживая зло, говорила Степанида. — От ей чего хошь сбудется… Фроська! — крикнула она в кухню. — Добежи-ка до сватовых, покличь Лавруху с Кузькой. Отцу-то поколь не сказывай да не шуми лишку.
Фроська, успевшая уже переодеться, опрометью шарахнулась в дверь.
— Забили вы ее, ненавистники, — продолжала бабка. — Ведь по дважды и бог за одну вину не карает, а вы без тычка да зуботычины дня божьего не пропустите. Вот и довели до греха.
— Да будя тебе, маманя, — обиделась Степанида. — То ли всех нас не били? Бабу не бить, дак и любимым не быть…
Вернулась Фроська, налетела в дверях на Лизку — чуть подойник у нее не вышибла из рук — и с порога объявила:
— Убегли мужики.
— Куды убегли-то? — спросила Степанида. — Домой бы зайти им да посоветовать.
— Кузька на речку побег омуточки оглядеть, а Лавруха — на могилки.
— Да чего ж ей на могилках-то делать? Туда и посля отнесут, коль надоть, — рассудила Степанида, — Пойдем, Фроська, скорейши. И без того ноне припозднились: пока до последних коровушек дойдем, а с первыми уж утреннюю дойку начинать надоть. Так ночь-то и пройдет…
Захар Иванович, подпив у свата изрядно, не видел, когда бабы домой ушли, и как сыновья исчезли, не заметил.
— И где ж эт семья-то твоя, — первым хватился сват, — куды все подевались?
— Бабы коров доить ушли, — выручила более осведомленная сватья, — а за ребятами Фроська чегой-то прибегала… Уж не случилось ли чего: встрепанная какая-то была она, будто чем напужанная.
— Х-хе, — пьяно осклабился сват, — да она у их завсегда встрепанная и завсегда будто напужанная… Давай, Иваныч, пропустим еще по одной да севрюжинкой закусим.
Однако Захара словно бы сквознячком весенним продернуло, и в голове заметно посветлело. Поднялся, почуяв неладное, простился со сватом, не обращая внимания на его уговоры, и вышел в холодную темноту улицы. Без лишних рассуждений, без домыслов как-то само собою выходило, что с младшей снохой опять чего-то стряслось, потому дома, не встретив никого, прошел в горничный угол к матери. Та все ему выложила по порядку и, пока досказывала, куда ребята разбежались — в сенях шаги послышались. Лавруха это вернулся с поиска.
— Ну? — спросил его отец, шагнув навстречу.
— Где шла, там след; где была, там нет, — пословицей складно ответил сын. — Все могилки облазил и кругом по колкам походил… Сперва-то не больно темно было — ничего такого не приметил.
— Мудрено-о, — ухватился за край широкой бороды Захар. — Кого ищут, у того одна дорога, а вот у тех, кто ищет, их сто, дорог-то. По какой итить, по какой ехать?
Набычившись, Захар Иванович, словно не видя перед собой, шагнул прямо на Лавруху, тот попятился в кухню. Там у порога остановились.
— Ведь ежели не сыщется она, — раздумчиво, с великой досадой в голосе продолжал свою мысль Захар, — утром докладать атаману итить… А там следователь наедет — отвечать всем-то надоест на спросы да допросы… Прошечка тоже небось окрысится, хоть и сам виноват — не уберег дочь, — а молчать не станет… — Вдруг Захар Иванович вроде наткнулся на что-то, ему одному видимое, умолк. А через минуту спокойно велел сыну: — Бежи-ка ты к речке да зови домой Кузьку — тот дурак еще не натворил бы чего на нашу голову. А я до хутора сгоняю: не к отцу ли черти ее унесли.
Догадка эта клином вломилась в мозги, отодвинула прочь все другие предположения, целиком завладев мыслями Захара Ивановича. Ему казалось, что он уже нашел Катьку, и оставалось только доставить ее домой. Пожалел даже, что в седле поехал, а не запряг выездного коня в ходок — сразу бы и привез беженку.
Первые версты проскакал он бешено, не всматриваясь в дорогу и не оглядываясь по сторонам, потом придерживать коня стал, натужно вперивался в темноту. Раза два даже останавливался верстах в трех от хутора, чтобы прислушаться. Ничего не расслышал. И в хуторе ни единой души не встретил, поскольку стояла глухая ночь. Собак только растревожил. Шагом проехал старую рословскую избу, где теперь Макар остался с семьей, плотину миновал и, не спеша подымаясь на взвоз, неожиданно засомневался: а ежели не было тут Катьки, не пришла она сюда?
Поднявшись с плотины, Захар Иванович натянул поводья, остановился, глядя в наглухо захлопнутые ставни Прошечкиного дома. Ни в единую щель не пробивается свет. Хозяева, стало быть, спят беззаботно. Так и этак прикинул по времени — выходило, что с полчаса или с час назад Катька должна была объявиться здесь. А за это время никак не могли утихнуть страсти, рожденные появлением ее в родительском доме. Значит, нету беглянки тут.
