Поднявшись с плотины, Захар Иванович натянул поводья, остановился, глядя в наглухо захлопнутые ставни Прошечкиного дома. Ни в единую щель не пробивается свет. Хозяева, стало быть, спят беззаботно. Так и этак прикинул по времени — выходило, что с полчаса или с час назад Катька должна была объявиться здесь. А за это время никак не могли утихнуть страсти, рожденные появлением ее в родительском доме. Значит, нету беглянки тут.
Постучаться в калитку, поднять с постели свата и рассказать о случившемся Захар Иванович не посмел: побаивался он его, особенно после случая с Кириллом Дурановым. Бросится Прошечка и чем попало отвозит за утерянную дочь. А тут, не дай бог, и без того следователю дел хватит. Может, потому и задержался Кузька у речки, что там какие-нибудь следы утопленницы нашел.
Круто поворотил Захар коня, врезал ему по боку плетью и шарахнулся в обратный путь, проклиная и тот день, когда засватывать Катьку приезжал, позарившись на богатое приданое (тогда гайки с колес кто-то свернул — тоже по сватовству примета дурная); и тех ребятишек, что кричали ему вслед о вымазанных воротах. Чьи это ребятишки, Захар не знал и теперь каялся, что вернулся тогда к Прошечке для разбирательства. Проехать бы мимо, словно не слышал ничего, — и только. Все равно в деревне такое не утаишь, а чем больше огрызаться станешь, тем больше тебе наговорят. А теперь, как все это обернется, неведомо.
8
Выскочив из ворот ненавистного, смертельно опостылевшего палкинского дома, Катюха, пожалуй, не знала, что она должна сделать, куда идти и как поступить с собою. Единственное непреодолимое желание, овладевшее всем ее существом, — уйти из этого дома, уйти безвозвратно, не видеть больше этих людей, не слышать их. Она понимала, что идти ей некуда, потому как домой дорога наглухо заперта. Не нужна там отданная замуж дочь, да и не примет отец нового позора на свою голову.
И все-таки совсем неожиданно для себя обнаружила, что идет по той улице, которая выведет ее на дорогу к родному хутору, к милому детству, к сказочной (как теперь ей казалось) поре девичества. Но, осознав это, она свернула направо, в проулок, надеясь прямее и ближе выйти за станицу к речке. Проулок вывел ее на главную улицу, оказавшуюся в этом конце безлюдной и тихой. Только издали, из растворенного окна крайнего дома светлым ручейком струилась песня. Слов не разобрать, но чистый одинокий женский голос рассказывал о чем-то таком, от чего у Катюхи, несмотря на черную бурю в ее душе, вдруг сладко и больно защемило сердце. Она даже прибавила шагу и, стараясь расслышать слова, оттянула шаль от правого уха.
…И чем ярче играла луна,
И чем громче свистал соловей,
Все бледней становилась она,
Сердце билось больней и больней.
Оттого-то на юной груди,
На ланитах так утро горит.
Не буди ж ты ее, не буди…
На заре она сладко так спит!
Окончание песни застало ее как раз против окна, откуда только что тягуче вылились колдовские слова, вырвавшие Катьку на какое-то время из глубокого черного колодца. Мельком взглянув в окно, она увидела широкий блестящий раструб, догадалась — граммофон. У Кестеров слышать доводилось. Тоже из окна.
Все существо ее оставалось в плену завороживших звуков, не желало расставаться с ними. Уже далеко за станицей, когда впереди едва показалась речка, снова Катьку начали душить слезы и одновременно откуда-то — вроде нашептал кто — родились неожиданные слова:
— Зелены́м лугом пройдуся, на сине́ небо нагляжуся, с алой зоренькой распрощуся…
И она действительно свернула с дороги на луговину. А сзади, где-то далеко за церковью, за станицей разлилась алая ведренная заря, будто свежей кровью окрашенная. Выше нее простиралась расплывчатая белесая полоса, еще выше — бледное небо постепенно переходило от нежно-голубого к темно-синему. А впереди Катьки небо было темно-серым, скучным. И единственным украшением на нем сверкала звездочка.
— Зелены́м лугом пройдуся, на сине́ небо нагляжуся, с алой зоренькой распрощуся…
Катька безостановочно твердила и твердила эти слова, со временем утратившие всякий смысл. Так перешла вброд неглубокую речку и повернула налево вдоль берега, высматривая омуток потемнее. Где-то в далеких глубинах сознания она уже не раз ужаснулась нелепости, заставлявшей ее навсегда расстаться вот с этим лугом, с речкой, с небом… Но, все еще настойчиво продолжая обманывать себя, дышала глубоко, словно торопилась надышаться на века, пристально вглядывалась в черные заводи и скорым шагом проходила их.
Так вскоре Катька оказалась опять же на дороге, ведущей в хутор Лебедевский. Тут призналась она себе откровенно, что не хватит у нее сил расстаться с жизнью, так вот разом оборвать все. Ведь ей не надоела жизнь, а до ужаса осатанел палкинский дом. И будь подходящий омуток где-нибудь поблизости от ворот этого дома — свершилось бы непоправимое. А здесь, в степи вольной, уже не давил ее безысходный гнет, не схватывал готовой удавкой.
Скоро вся степь укрылась черным звездным покрывалом. По сторонам виднелись едва различимые березовые колки. Не только крохотных листочков, даже отдельных берез не видать, но и сюда, на дорогу, напахивает неповторимый запах свежего, клейкого, только что развернувшегося березового листа.
Катька бесстрашно шагала по укатанной, еще не разъезженной и не очень пыльной дороге, то подымаясь на взгорки, то спускаясь в лога. Ни ночного холода, ни страха, ни робости не чувствовала она. Владело ею одно опустошающее безразличие. Однако, войдя в хутор, затрепетала вся. Здесь каждый скрип, каждый шорох, даже лай собаки из шлыковской подворотни показались ей до слез родными. А когда проходила мимо старой рословской избы, поворачивая на плотину, бросилась к тыну и, прижавшись к изогнутым между жердями толстым прутьям, как к самому близкому существу, залилась неутешными слезами, жалуясь Ваське на горькую свою судьбу.
Может, и дольше задержалась бы она тут, но, услышав далеко на дороге конский топот, бросилась к спуску, перебежала плотину. Догадалась она, сердцем учуяла погоню и, выбежав на взвоз, повернула к кузне Тихона Рослова — там затаилась. Темнота не помешала ей угадать свекра. Катька даже расслышала тяжкое дыхание загнанного коня, вдруг остановившегося, будто набежавшего на невидимую стену.
Не поняла Катька, что же удержало Захара Ивановича, и обрадовалась, как ускакал он обратно.
От пережитого ли страха, от новой ли неминучей грозы ноги у Катьки подсеклись, через великую силу добралась до калитки, стукнула ручкой. Во дворе залаяла собака. Еще постучала и успела отдышаться, пока услышала, как звякнул скинутый крючок у сеничной двери, потом — громкое, задиристое:
— Кто тама?
— Я, тятя.
— Кто-о?
— Я… Катька.
Прошечка в одном исподнем подскочил к воротам, оттолкнул засов и, распахнув калитку, набросился на дочь:
— Эт чего ж ты по ночам-то шастаешь, ераха! Дня, что ль, тебе мало, беспутная!
Катька нырнула мимо отца во двор и, пока он затворял калитку, предстала перед матерью. Полина — косматая, в широкой нижней рубахе, — взглянув на дочь, оторопела и в первый момент, держа в руке зажженную лампу, едва не выронила ее и ни спросить, ни сказать ничего не смогла. Будто кол ей всадили в самое горло.
Прошечка вошел вслед за дочерью осторожно, словно бы крадучись, и молча остановился сбоку от нее. Вот молчаливость эта и встревожила Катьку больше всего, потому как знала она, что ругаться он должен теперь, кричать и бесноваться, иначе вся лютость застрянет у него внутри, а потом вырвется наружу каким-нибудь самым несуразным способом.
— Вот она, зеркала-то, на свадьбе разбитая, — заголосила Полина, едва выговаривая сквозь слезы горькие слова. — Нету тебе там до-люшки!
В объятиях матери Катька дала полную волю слезам. А Прошечка потоптался в сторонке и, как только чуть поутихли бабы, спросил негромко:
— Ты чего пришла-то, черт-дура? Прогнали, что ль?
— Да сама я… сбежа-ала, — уткнувшись в грудь матери, ответила Катька, словно мочалку прожевала.
— Говорила я, — подхватила Полина, обращаясь к мужу, — говорила, погодить с непутевой этой свадьбой, не послушался. А сколь бед-то через ее вышло!
— Вали овес, как затрещит, отдавай девку, пока верещит! — отрезал Прошечка. В его побелевших глазах уже выплясывали дикие бесенята. Ногами он выделывал какие-то замысловатые движения, вроде бы вязкую глину месил. — Не твого ума дело, не тебе и встревать в его!..
— Да отчего ж ты сбежала-то, донюшка? — спросила Полина, отодвигая от себя Катьку и со страхом глядя на нее, поскольку никак не ожидала от дочери такого поступка. Выгнать ее могли, после того как сват узнал о вымазанных воротах. Но чтобы самой сбежать, это не укладывалось в сознании матери.
