— Бьют, — ответила Катька. — Все бьют… Живого места нету на мне, мамушка…
— Уж по какой реке плыть, ту и воду пить, родимая. Терпеть надоть…
— Дурака и в алтаре бьют! — взвизгнул Прошечка, бросившись к сундуку, схватил с него шаровары и, торопливо влезая в них, застрелял беспощадными словами: — Сама напакостила, черт-дура, сама и терпи теперя… Да не жалься и родителев не позорь!
Оделся Прошечка в считанные минуты и выскочил вон. А Полина, упрекая беглянку, жалела ее, потому зазвала на кухню и посадила за стол, торопясь накормить с дороги. Катька, скинув башмаки, засунула их под лавку. Шаленку сдернула с плеч и забросила на полатцы. Есть она не хотела и не могла, но, чтобы не обидеть мать, не торопясь облупила вареное яйцо…
— Да как же быть-то теперя? — охала Полина, не находя себе места и топчась между столом и печью. То к шестку сунется, будто забыла там чего, то к залавку повернется, то к столу шагнет.
— Ну, чего ж теперя делать-то? Деваться-то куда же тебе, болячка ты непутевая?
— А Сереги дома нету, что ль?! — спросила Катька, чтобы перевести разговор.
— На сеновале гдей-то, с работниками спит, — скороговоркой ответила Полина, а сама опять за то же: — Ты думала хоть, как побегла-то, куда приткнуться, где жить, как быть да чего делать станешь? Ищут уж, наверно, тебя. Найдут — отца совестить зачнут… Ой, да где ж он?..
— Не думала, — повесила голову Катька, роняя слезы на блюдечко с васильковой каемкой.
Она еще хотела что-то сказать, да не успела… Шумно распахнулась дверь — с подскоком ворвался Прошечка, ухватил Катьку за длинную косу и поволок за собой. Не сразу сообразив, чего намеревается он делать, Полина выскочила на крылечко… Ворота настежь распахнуты, любимый хозяйский саврасый конь запряжен в ходок, а на место пристяжки Прошечка поставил Катьку и, крепко привязав конец косы за скрипучий ременный гуж, вскочил на козлы ходка.
— Постой! — не своим голосом закричала Полина. — Погоди, изверг, я хоть ботинки да шаленку ей вынесу! — и бросилась в избу.
— Бабу бей хоть молотом, станет золотом! Н-но-о! — И не по коню первый хлыст походил — по дочери.
Взвизгнула Катька, присела от неожиданности, а в это время дернуло ее за косу, и пришлось поспевать вровень с конем, побежавшим рысью. Слез у нее не было — захлестнула дикая ненависть против всех на свете. А ходок спускался уже на плотину, и Катька попыталась было отвязать одной рукой косу да броситься в пруд — не тут-то было! Снова конец хлыста ядовито щелкнул по ее спине, конь прибавил шагу — не развязать при такой скорости узла одной рукой — а держаться надо за гуж, чтобы не отставать от коня, чтобы не упасть. Какими счастливыми показались ей вечерние часы минувшего дня, когда свободно шагала она по берегу речки и любой приглянувшийся омуток мог уберечь от отцовской немыслимой казни.
Пока Полина отыскала на полатях шаленку, пока башмаки схватила да за ворота выскочила — ходок Прошечкин едва слышно в ночи тарахтел уже по ту сторону пруда и быстро удалялся, повернув на дорогу в Бродовскую. Постояла в растерянности, пока не размылись и не исчезли последние звуки, затворила ворота и вернулась в избу заливать свое горе слезами.
Прошечка не походил на себя, казалось. Против обыкновения, он даже не ругался, не кричал на Катьку, а лишь время от времени молча ударял ее хлыстом. И происходило так оттого, что внутри у него злость кипела адским огнем, а он изо всех сил сдерживал этот огонь, стараясь не выпустить его наружу. Заговори теперь Прошечка да распались по-настоящему — прикончит он дочь и не заметит, как выйдет этакое.
Катька — истерзанная, избитая, измученная, боясь подставить босую ногу под копыто коня и держась за оглоблю то одной, то обеими руками, — бежала молча, без криков и причитаний. Пот на лице у нее смешался со слезами, а на спине — с кровью; расхлестнутая кофта клочьями висла с лопаток.
Савраску бешеный хозяин то хлестал кнутом, то рвал на себя вожжи. От этого нервничал горячий конь, взмок весь, как искупанный, с разорванных удилами конских губ на Катьку слетала кровавая пена.
Как она выдержала такую дорогу — неведомо. Сознание мутилось, ноги подкашивались. Она не видела ни дороги, ни окрестностей, хотя ночь уже начала отступать перед рассветом. Опомнилась, когда перебегала вброд речку, когда окатили ее с головы до ног холодные брызги. Догадалась, что мукам этим скоро конец — станица уж вот она, а какие муки еще впереди и сколько их, никто того не знает.
Во двор к Палкиным Прошечка заезжать не стал. Остановил у ворот коня, отвязал Катьку, та свалилась замертво.
— Слетала ворона за море, да вороной и воротилась, черт-дура, — ворчал Прошечка, разворачивая коня. — Небось домой теперь не побежишь!
— Нет, не… побегу, тятя, домой, — громко хотела сказать Катька, да сама еле расслышала свой голос.
Из ворот вышел Захар Иванович. Не спали они всю ночь. Да и коров выгонять уж вот-вот пора.
— Здорово, сват, — сказал Захар Иванович, косясь на лежащую Катьку и свертывая цигарку. — Чего ж не заехал-то?
— Недосуг.
— Ну, спасибо, что привез… Из-за ее Кузька чуть не потонул возля мельницы… А я ведь утром-то хотел атаману заявить о розысках.
— К чему атаман, — ядовито ухмыльнулся Прошечка, — вот она, покорная, бери да пользовайся. А Кузька твой и в броду, чать-то, захлебнется… Ну, прощай, сват! — И он тронул вожжой Савраску, торопясь выбраться из станицы, пока не погнали табун.
Уезжая все дальше от ворот палкинского дома, Прошечка смирял свой гнев, утешаясь тем, что его дочь, получив свое, не посмеет противиться обычаям.
9
Летом бабам хоть вовсе спать не ложись — некогда, И хотя сегодня праздник — светлое воскресенье, никакой разницы нет. А еще больше хлопот добавляется, когда очередь приходит пастуха кормить. Кормится он все лето по дворам и у каждого хозяина задерживается столько, сколько его коров пасется в табуне. Так ведется в хуторе уж много лет. За каждые три коровы — день прокорма, кроме платы, конечно. Не по одному разу обойдет всех за лето пастух.
Настасья Рослова не успела после хлопот вечерних глаза смежить по-настоящему, а уж вставать пора. Одна она теперь хозяйка в доме. И помощниц нет: Галька маловата еще, шестой годок ей идет. Но пособляет на вечерней дойке: то водички, вымя подмыть, поднесет, то пустой подойник подаст, а то и доить берется. Утром-то жалеет ее мать — не будит рано.
А с Мишки и вовсе — какой спрос! Ладно хоть на двор просится да нос когда себе подотрет. И еще девчонка народилась, Онька, так та едва своими ногами переступает. А Гришутка, старшенький, уж забываться стал. И пожар, наверное, забылся бы, если б не хромота Тихонова да не седина в волосах.
С коровами хозяйка одна управилась, печь затопила да блины ради праздничка затеяла. А тут и пастух подошел.
Много лет подряд хуторской табун пас дед Куличок. Откуда взялось это прозвище и когда оно к нему прилепилось, никто не знал. Да никого и не касалось это. Бабку его заглазно Пигаской все величали, а его Куличком. А в глаза называли дедушкой и бабушкой — тем и обходились. Делал свое пастушье дело Куличок исправно, хотя и чудаковатым казался, вроде бы умом чуточку тронут. Однако это вовсе не мешало относиться к нему с великим уважением за труд его. Наступал сезон, и — ни бури, ни дождь, ни град — ничто не останавливало этого деда. Праздников и болезней у него тоже не было.
— Здраствуешь, Федоровна, — негромко возвестил с порога Куличок и, не проходя дальше, стал складывать на лавку свою амуницию. Суму холщовую положил, палку поставил и аккуратненько поверх сумы водрузил извечный свой треух с подвязанными кверху ушами. Был он, треух этот, по всей видимости, заячьим, но шерсти на нем почти не осталось, и определить это в точности никто бы не смог. Так что и зимой в нем не было холодно, и летом не жарко.
— Ну, вота, — прошел дед к столу и заглянул в куть к Настасье, — у ваших суседов отъел я, теперя к вам отъедать пришел.
— Садись, дедушка, садись, — отозвалась хозяйка. — Сичас я на стол собирать стану.
Куличок оглядел свои лапти, назад обернулся — не натоптал ли на чистом полу — и как бы с опаской присел к уголку стола. Короткую, опоясанную веревочкой поддевку не снимал он ни при каких обстоятельствах.
— У-у, да ты, знать-то, блинками накормить хошь деда!
— Воскресенье ведь светлое ноничка — всем праздник…
— Ну-к что ж, блин не клин — брюхо не расколет, — простовато улыбнулся дед Куличок, оглаживая руками редкие седые волосы на голове и принимаясь за горячий блин. — А вона у Чулка небось и в будни и в праздники — щи пустые да лапшичка постная. Я ведь у их по цельной неделе отъедаю: блинка либо́ мяска, хоть постного, сроду не подадут.
Макая в растопленное масло и опасаясь капнуть на стол, дед подставлял горсткой левую руку, а масленую ладонь потом обтирал о седую бороду, усы поглаживал.
