Пока Данило, крепче прижимая к груди сонного Петрика, мучился, посылая свою благодарность на дальнюю дорогу, по которой, верно, все еще шла, покачиваясь и скрипя, подвода с распластанным Нечуйвитром, Галина погружалась, как в тяжелую вешнюю воду, в глубь далеких лет. Полузабытые и утраченные частицы ее ранней юности, обрывки первого чувства всплывали из этих глубин, искрились в памяти, как иней на придорожных березах. Снова повеяло на нее дыханием тех лет, когда сердце ее склонялось к Нечуйвитру; она почувствовала с новой силой свою вину перед ним и невольно представляла себе, как сложилась бы жизнь, не встань на ее дороге Данило. Вот сейчас она билась бы головой о грядку телеги, падала бы на колени, моля небо и землю сохранить жизнь ее мужу. Но, верно, есть уже кому рыдать над Григорием. Только бы выздоровел! Сегодня в глазах Галины впервые померк образ Данила, и потому она несла в себе уже не одну, а две вины, о которых никто никогда не догадается. Господи, для чего так создано человеческое сердце!..
Придорожные березы стряхивали с крохотных сонных почек холодную росу, а в ее душу падали невидимые слезы, и все же на скорбных губах матери засветилась улыбка, когда на груди у Данила спросонья заплакал мальчуган. И она приняла ребенка из рук отца, как щит от всех тревог.
А ночью, когда утихомирился Петрик и неспокойным сном заснул Данило, она вволю выплакалась от всей души, по-бабьи оплакивая и Григория и свою молодость, сложившуюся, должно быть, не так, как надо. Но стоило мужу шевельнуться, как она замолкла и пролежала так до тех пор, пока вокруг звезд не появился золотисто-туманный ореол. Потом заплакал Петрик, пришлось встать и начать новый день, полный новых забот и новых мыслей.
Она уже готовила завтрак, когда проснулся Данило и улыбнулся ей спросонья, чтобы сразу же нахмуриться: под глазами жены он заметил стрелки густой синевы. Они сказали ему больше, чем слова, и родили неясную тревогу. И он опечалился, впрочем великодушно стараясь прикрыть свою грусть вниманием к Галине. Он лучше знал ее, чем она сама, понимал, что жена все еще оставалась в душе стыдливой девушкой, и побаивался той минуты, когда девичья нежность сменится зрелой женственностью. Это только в юности думается, что любимая не изменится всю жизнь! И на ее пути, как и на пути мужчины, встретятся часы душевного смятения и дурные минуты тайных увлечений, а может, и еще худшего.
И Данило не удивился, когда после уроков жена решительно подошла к нему. На него был устремлен чистый, с едва заметной болью взгляд.
— Говори, Галина, что на душе, — опередил он ее.
Жена покраснела и отвела от него глаза.
— Данило, кто-то из нас должен пойти к Григорию — либо ты, либо я… Может, там ему, бедному, и воды некому подать…
— Я думал об этом. Иди, Галя, ты, — насилу выдавил он из себя.
Она сперва обрадовалась, а потом заколебалась:
— Может, лучше тебе пойти?
— Нет, нет, Галя, все-таки ты женщина.
— Вот сказала тебе, а теперь самой страшновато. — Она доверчиво поглядела на мужа.
— Доброго дела нечего бояться. — Его лицо осветилось улыбкой, а на душу легла тень.
И Галина сразу бросилась к бадейке с мукой, чтобы напечь Григорию коржиков, а Данило молча вышел во двор и побрел в лес, пламеневший на солнце холодным блеском капель…
Перед железными воротами больницы Галю окончательно покидает смелость, и всей ее воли хватает лишь на то, чтобы не заглядывать в будущее Григория, потому что она встречается с ним только в прошлом. С беленьким узелком в руках она печально идет между деревьями к хирургическому отделению, под ногами у ней шелестят большие листья кленов, выговаривая своими подсушенными краями: жив-жив, жив-жив. Значит, жив Григорий! И она снова пересекает мысль, рвущуюся к его будущему.
Облупленные каменные ступеньки ведут в сырую прихожую, где густо навис дух йодоформа и карболки. Худющая плоскогрудая сестра перематывает там старые, прокипяченные бинты, она смотрит равнодушными глазами на посетительницу.
— Вы к кому, девушка?
— К Григорию Нечуйвитру.
— К нему нельзя. — На лице сестры жалость.
— Отчего же? — вздыхает Галина, догадываясь, что Григорию плохо.
— Он тяжелый. Ему нужен абсолютный покой. А вы ему кто будете?
— Я?.. Я его… жена, — вдруг вырывается у Гали.
— Вы его жена?
Сестра перепугалась и смутилась. Она выронила из разъеденных пальцев желтый, застиранный бинт, но даже не взглянула на него, быстро отворила вторую дверь и скрылась. Вскоре в прихожую вышла решительной походкой немолодая врачиха. Она поздоровалась с Галиной, улыбнулась ей усталыми, но жесткими глазами.
— Такая молоденькая — и уже… жена.
И Галина почувствовала, что за этим словом крылось другое: «вдова».
— Скажите, как он?
— Будем надеяться… Кровью истек… Но будем надеяться. Я только на минутку покажу вам его. И прошу вас, держите себя в руках, не плачьте: вы ведь жена самого Нечуйвитра, — проговорила она с почтением.
В полутемном коридоре как тени снуют люди, иссушенные ранами и болезнями, равнодушно простукивают пол самодельные костыли, на которых покачиваются молодые тела искалеченных бойцов.
Врачиха открывает дверь крайней палаты, и Галина сразу узнает запавшее остроносое, в болезненных желтых пятнах лицо Григория, не может узнать только ни его плоского, словно расплюснутого тела, ни голоса, который все еще произносит обрывки команд. Она, глотая слезы, останавливается у изголовья Нечуйвитра, из рук ее сухо падает узелок с коржиками, но она не нагибается за ним — она не сводит глаз со своей первой любви.
Она не помнила, сколько, сдерживая рыдания, простояла над Григорием, но кто-то тронул ее за плечо. Галина оглянулась и увидела рядом с собою горбоносого красавца во всем кожаном.
— Не убивайтесь, не убивайтесь! — пытался он успокоить женщину и гладил ее по плечу своим скрипучим кожаным рукавом.
Он бережно вывел ее во двор больницы, настойчиво ловил взгляд ее заплаканных глаз.
— Если вам надо чем-нибудь помочь, я всегда сделаю все возможное… Я друг Григория, Кульницкий. Но я не знал, что у него есть жена.
— Я не жена, — вздохнула она и кончиком шелкового платка отерла глаза.
— Не жена? — удивился он и, впервые посмотрев на нее как на женщину, отметил, что она хороша.
Галина, запинаясь, рассказала, как Нечуйвитер помог ее мужу выйти на волю.
— Вспоминаю, вспоминаю эту историю. — Кульницкий задумался. Он действительно знал, как Нечуйвитер помог Пидипригоре, и не раз смеялся над Григорием: «Нашел с кем разводить сантименты!»
«Уж не кроется ли здесь какая-нибудь романтическая история?» — проснулась скверненькая мыслишка в голове Кульницкого. Он еще раз окинул взглядом Галину и убедился, что ради такой красавицы стоило потрудиться.
Галина поймала на себе его взгляд, поежилась и стала прощаться.
— Всего доброго.
— До свидания. Вы, надеюсь, еще зайдете к Григорию?
— Не знаю. Мне очень далеко добираться сюда.
— Вы пешком шли?
— Пешком.
— Вот это… дружба! — Он хотел сказать «любовь», но вовремя сдержался. — Может, я вас подвезу на своей бричке?
— Что вы?! Спасибо… — испуганно встрепенулась Галина и заторопилась в дорогу. Подковки ее сапожек застучали по отполированным временем плитам мостовой.
А он исподлобья смотрел ей вслед, жалея, что такое добро досталось другому. Потом Кульницкий повернул к своей отбитой у бандитов бричке, на которой все еще было написано спереди: «Черта лысого перегонишь», а сзади: «Лопнешь, а не догонишь!» Эти надписи смеялись над ним, напоминали ему о его минутной трусости, которая могла бы давно уже кануть в небытие, если б только Нечуйвитер упокоился навеки.
За грязноватыми тучами неясным масляным пятном расплывается солнце. Утро припорошило землю гнилым снежком, и теперь он превращается в грязь под растоптанными до крайности опорками, под уродливыми баретками и деревянными башмаками. При такой обуви и перетлевших лохмотьях горькой насмешкой кажутся засаленные разноцветные шлыки на шапках бывших стрельцов. То, что еще вчера манило национальной бутафорией, сегодня вылиняло и выпачкалось, и уже сами стрельцы называют шлыки творожными мешками, а про свое пристанище напевают сквозь зубы невеселую песенку:
Гей, за тую сочевицю
Подались ми за границю,
Гей, гей, подались ми за границю.
Но сегодня в Вадовецком лагере царит сонное оживление: вот-вот должны приехать посланцы от «украинских повстанцев», которые и до сих пор не сложили оружия. Невероятные слухи будоражат людей, вселяют в них крохи надежды вернуться на Украину или хотя бы услышать о ней что-нибудь правдивое. А пока эта правда захлестнута половодьем фантастического вранья. Мало того, что все Правобережье, за исключением Киева, находится будто бы в руках атаманов, которые ждут приезда Петлюры и только потому не берут Киева, — уже известно, что большевики признали свою ошибку: им не следовало брать власть, и теперь они думают только об одном — кому эту власть сдать. Конечно, взять ее должен Симон Петлюра, ибо Антанта вот-вот признает его правителем Украины.
