Юрий Яновский - Кровь людская – не водица (сборник)

В груди Погибы проснулась давняя горечь, но он сразу же подавил ее: после Вадовецкого лагеря и черту пойдешь служить. Он собрался идти, но Петлюра на миг остановил его.

— Кстати, подполковник, вы хорошо знаете криптографию?

— Изучал.

— Если подзабыли, подучитесь у Бараболи. Для связи вам необходимо знать тайнопись.

В этот момент в «Бристоле» внезапно погас свет. Петлюра от неожиданности вскрикнул и на всякий случай отскочил к столу, — кто знает, не подымет ли подполковник против него оружия?

Погиба вспомнил, что головного атамана не раз мучил болезненный страх перед заговорами, и с наслаждением улыбнулся. Хорошо, что вокруг было темно, как в могиле, и Петлюра не видел улыбки подполковника.

В омшанике таинственно и тихо, пахнет медом и теми травами, которые больше всего любит пчела. Старый Горицвит обеими руками обнимает улей, приникает к нему ухом и заводит разговор с крылатыми хозяевами. Дмитру интересно и чуть боязно слушать этот разговор — дед говорит с пчелами, как с людьми. Есть у него колдовское слово, помогающее роям вылетать раньше, щедро собирать желтый воск и сладкий мед! В селе кое-кто зовет деда колдуном, но это вранье: дед ходит в церковь и говорит, что пчелы — это слезы богородицы, а мед — божья роса, которую туман переносит с места на место. Изо всех цветов берет его крылатая труженица, кроме потайника и ржи. Потайник затаил свой мед, а рожь для земледельца слаще меда.

Но вот дед заканчивает свою тихую беседу и оборачивается к Дмитру:

— Берись, дитятко, за этот улей, вынесем-ка его на время во двор.

— Дедушка, а пчелы не погибнут? Холодно еще.

— У лентяя и в тепле погибнут. Сейчас, дитятко, у пчел предновье начинается, за это предновье гибнет их, как и людей, больше, чем за весь год. А вот выкупаем пчелку в солнечных лучах — и поздоровеет.

Затаив дыхание, они выносят первый улей во двор. Вокруг под солнцем ослепительно искрятся снега, края крыш подернулись ледком, и с них сочатся голубые капельки, а на сирени задорно расщебеталась овсянка, поучая земледельца: «Кинь сани, бери воз-з-з…» По небу плывут уже белые весенние облака, а дубрава радует глаз фиалковой синевой, дрожащей как марево.

Двор деда расчищен от снега и покрыт сухим камышом, чтобы выпущенные пчелы, падая на землю, не простудились и не замерзли. И странно видеть, как из раскрытого летка теплым облачком поднимается пчела и купается в солнечном воздухе, несмотря на то что вокруг мерцает снег.

Строгое лицо деда проясняется, и он, щурясь, задирает бороду и подставляет мартовскому солнцу свою добрую улыбку. У ворот останавливаются люди, удивленно смотрят на улей, пчел и деда.

— Колдун старый! — слышит Дмитро.

Но вот дед хмурится — это у калитки останавливается Иван Сичкарь. Старик с сердцем шепчет:

— Кто сглазит, пусть тому зенки повылазят!

У Дмитра при встрече с Сичкарем всегда под коленками пробегает холодок; парнишка, готовый к новой стычке с богачом, напрягается, как струна, стараясь скрыть волнение.

Сичкарь смотрит на пчел, на старика, изумленно восклицает:

— Дедушка, что это — ваши пчелы на снегу мед нагуливают?!

— А как же! — Одни нагуливают мед, другие — жир! — с сердцем отвечает старик.

Прохожие смеются, а Сичкарь делает вид, что его не задевают слова Горицвита.

— Прожил старик весь век с пчелами — глядишь, и сам жалить стал.

— Твоего жира, Иван, не то что пчела — шершень не проткнет, — не оборачиваясь, говорит старик.

Пчелы облетались, и дед с Дмитром торжественно вносят ульи в омшаник — пускай постоят там недельки две, а потом можно будет и совсем выставить их в тихое место. Тогда старый Горицвит обойдет с первопеченым хлебом всю пасеку, окропит с колосьев снопа, стоявшего под рождество в красном углу, и снова скажет словечко, чтобы пчелы не улетали из ульев, а собирали бы мед и воск.

— Ну, дитятко, сделали пчелам доброе дело, а теперь подумаем и о себе.

Старик останавливается на пороге, словно раздумывая, с чего бы начать новую работу. Но вот он направляется к навесу и вместе с внуком осматривает плуг, бороны, деревянную скоропашку, похожую на гусака. Одна лапа у нее надломлена, и Дмитро сразу же берется за изготовление новой. У неспокойного деда всегда найдется какое-нибудь дело, все он знает, все кипит у него в руках, и он по каплям, незаметно, как пчела, передает внуку то, что собрал за долгие годы.

Дмитро охотно трудится с дедом, охотно перенимает его науку и с удовольствием ест всевозможные, по-чудному приправленные кушанья, которые готовит старик. За зиму парнишка вытянулся, стал спокойнее и больше уже не зовет по ночам отца. Он теперь спит крепко и не слышит, как порой на рассвете долго просиживает у его изголовья дед.

Сын с каждым днем все больше походит на отца. Дед, который никогда не жалел Тимофия на работе, внуку позволяет спать до самого восхода солнца и гневается на Докию, если она слишком скоро забирает Дмитра.

— Отец, если вы так любите Дмитра, переезжали бы к нам жить, — не раз предлагала вдова.

Но старик только сердился:

— Так я тебе и перееду! Завтра с мешочком! Потом скажи тебе слово поперек — так ты полный передник слез напустишь. По своей знаю, все вы одним миром мазаны, а я ведь за словом в карман не полезу.

— Это все говорят, — улыбалась Докия.

— И лихоманка с ними! Есть такие: в бок не двинешь, так и с места не сдвинешь. Замуж не думаешь выходить?

— Выдумаете еще! — краснея до слез, отвечала Докия.

— Ну вот, видишь, и сердишься… Ты же еще молода!

— Да будь мне даже семнадцать лет, пусть бы я сразу после венца овдовела, а на другого и не глянула бы.

— Знал Тимофий, на ком женился. — Дед покачивал снопом седой бороды и отворачивался, чтобы сноха не заметила, что у него глаза не всегда сухи…

Старик любуется, как Дмитро умело мастерит из чурбана лапу, — хорошо, что сейчас есть время полюбоваться.

— Не оглянемся, как и пахать выйдем.

— Только парок над землей подымется — и в поле, — степенно отвечает подросток, не выпуская рубанок из рук.

— Думал, где сеять будешь?

— А как же! Пшеницу и ячмень — в Кадибке, горох и гречиху — на осиновой вырубке. Там земля хоть и песчаная, а гречиха должна уродиться.

«По-хозяйски», — прикидывает старик, но внука не хвалит, только кивает бородой.

Над лесом уже шевелятся сумерки, темнеют облака, улегшиеся на вершины деревьев, замолкает капель. После ужина Дмитро прощается с дедом и идет домой — он уже тут загостился. Под ногами певуче позванивают молодые льдинки, потрескивает шершавый снег, и на только что затянувшихся лужах дрожат лунные блики. Вокруг, словно гуси, белеют хаты. Им тоже хочется взмахнуть крыльями, лететь навстречу новой весне.

С соседней улицы донеслись задорные девичьи голоса:

А со двора Киндрата отвечает веснянка:

Только закончилась песня, как раздался смех и девчата разбежались — на улице и в самом деле появились парни, а на Подолье по вечерам парням с девчатами повсюду, кроме хат, встречаться запрещено.

Дорогу перебегает выводок девчат, одна замечает Дмитра, вскрикивает: «Ой, парень!» — и все с визгом скрываются за тынами.

«Сороки», — улыбается Дмитро. Ему нравится, что его приняли за парня.

Со двора Ольги Пидипригоры выходит веселый Степан Кушнир. Он подходит к Дмитру, крепко стискивает его за плечи:

— Здорово, Дмитро! О, какой ты стал! Парень, да и только!

— Какой там парень! — смущается Дмитро.

— А у меня радость! — Лицо Кушнира сияет. — Женюсь на Ольге. Чего ей одной бедовать? — Он кивает головой на двор. — Придешь на свадьбу? Боярином прошу. Придешь?

— Приду.

— Поздненько пришло ко мне счастье, в войну было не до свадеб. Лучшей пары, чем Ольга, на свете не найти, — доверчиво делился он с Дмитром, как с ровней. — Хорошо, что война кончилась, теперь и пожить можно. Скоро, малец, и твоя пора придет! Лучшая пора в жизни человека — любовь.

У Дмитра вся кровь приливает к лицу от таких слов. Любовь! Сколько он слыхал о ней от людей и в песнях! А какова-то она на самом деле? Он присматривается к сиянию звезд и снова с жадным ожиданием прислушивается к веснянке. А песня подходит к нему вплотную, и словно бы устремляются на него из мартовской темени неразгаданные девичьи глаза.

1957