Сроки уборки в «Холмах» были до предела сжаты, комбайны одновременно косили и вели обмолот, и для того, чтобы две машины втроем водить непрерывно, днем и ночью, Андрей Саввич установил в своем семейном звене скользящий график: когда двое Андроновых стояли за штурвалом, в это время третий отсыпался. Сейчас дома отдыхал Иван, Андрей Саввич разрешил ему остаться на ночь в станице: «Дело-то житейское, под боком молодая жена». Иван должен был сменить Петра и работать всю ночь. Сам же он, как старый, выносливый конь, вздремнув перед утром, мог и сутки управлять комбайном: помогали и опыт, и умение, и какой-то особенный душевный настрой. Изредка Андрей Саввич поглядывал назад — следом двигалась «Нива» Петра. Андрей Саввич был спокоен; Петро не отстанет, в работе не подведет. Увидел, как и к Петру подкатил грузовик, как шофер, улыбаясь, и показывая белые зубы на загорелом, совершенно темном лице, приветливо, помахал кепчонкой «Мог бы подъехать к комбайну Никита, как подъезжал, бывало, в прошлые годы, — думал Андрей Саввич. — Нет, не подъедет нынче Никита»… В это время заработал транспортер, потекло зерно в кузов двигавшегося рядом с комбайном грузовика, и старый механизатор еще раз убедился, что в самом начале, на разгоне, работа в его звене спорилась.
А над полями давно уже разгорелся жаркий полдень. В небе не было ни облачка, на земле — ни ветерка. Такой сухой, погожий день радовал и Барсукова, и он, появляясь тут и там, был доволен началом косовицы. Ему было как-то непривычно сознавать, что в нынешнюю страду к радостным мыслям об удачно начавшейся косовице примешивалось странное, незнакомое ему чувство к сыну Тимофею. Где бы Барсуков ни находился, с кем бы ни говорил, а о сыне всегда помнил: как-то не верилось, что Тимоша комбайнер и что в нынешнее лето впервые на уборке хлеба их, Барсуковых, было двое. «И кто же теперь здесь важнее и нужнее — отец или сын?» — с улыбкой подумал он. Как отцу и как председателю, ему давно бы надо было побывать в звене старика Беглова, повидаться там с Тимофеем, поговорить бы с ним. Он же, вместо того чтобы поехать к сыну, поднялся в небо («Холмы» обслуживал авиаотряд — три самолета и один вертолет).
— Спасибо сельхозавиации! — сказал Барсуков, когда вертолет, слегка покачиваясь, поплыл над полями. — Великолепный обзор всех зерновых. Мы, как боги, с неба можем посмотреть на творения людей!
Летели низко, окрест расстилались созревающие хлеба. Выделялись ячменные клетки, сверху они были похожи на раскинутые желтые паруса. По этим парусам двигались комбайны, на свежей, хорошо высветленной стерне лежали только что накатанные дороги, и грузовики, взвихривая пыль, неслись по ней — одни с зерном, другие порожняком. Не отрывая глаз от жнивья, Барсуков увидел стоявшего у штурвала комбайнера — парня в соломенной широкополой шляпе. Ему показалось, что это был Тимофей, и он, повернувшись к вертолетчику, с гордостью в голосе сообщил:
— Как раз под нами, вон на том комбайне, за штурвалом мой сын Тимофей. Первый раз в жизни убирает хлеб!
— Ну и как?
— По всему видно, старается, — ответил Барсуков. — Обучал Тимофея надежный мастер — Василий Максимович Беглов. Его машина третья. Давай приземлимся, узнаем, как у него идут дела.
В наше время никого и ничем нельзя удивить. Поэтому, когда вертолет опустился на стерню рядом с комбайном, Василий Максимович посмотрел на него как на что-то обыденное и привычное. А Барсуков сошел на землю, рукой поприветствовал старого комбайнера, со свежей копенки взял охапку соломы и начал отыскивать необмолоченные колосья.
— Эй, Михайло, отыскал потерю? — крикнул Василий Максимович. — Ищи, ищи!
— За вашу работу, батя, я спокоен.
— Тогда чего ради солому перетряхиваешь?
— Чтоб лишний раз убедиться. — Барсуков шагал рядом с комбайном. — Ну как, Василий Максимович, в два дня управитесь с ячменем?
— Ежели постараемся, то сработаем и раньше. Хлопцы у меня подобрались работящие, орлы!
— А как мой Тимофей?
— Заступит на ночь.
— А мне сверху показалось, что это он идет впереди вас.
— Нет, Тимофей зараз отсыпается.
— Андрей Саввич на двух «Нивах» управляется с сыновьями.
— Чего же он не взял к себе четвертого?
— «Поднажмем, говорит, и обойдемся своими силами». Андроновы хотят побольше заработать.
— Заработок само собой, без этого нельзя, — рассудительно ответил Василий Максимович. — Но Андрею хорошо зарабатывать, у него в подчинении находятся сыновья, вот в чем вся штука. Ему можно на них и прикрикнуть, и поднажать, свои, не обидятся. А у меня ребята хоть и старательные, а все ж таки не сыновья, и работаем мы в три смены. А у моего шурина весь день или всю ночь с комбайна не сходят.
— Побывал Барсуков и у Андронова. Поднялся на штурвальный мостик, постоял, чувствуя под ногами мелкую дрожь. Комбайн плавно входил в ячмень, слизывал стоявшие стеной стебли, и они, ложась колос к колосу, нескончаемой лентой спешили в барабан. Любил Барсуков чувствовать движение этой умной машины, слышать, как за спиной гудел, надрываясь, барабан, как невидимые, хорошо отлаженные механизмы отделяли зерно от соломы и половы.
— Что, нравится? — спросил Андрей Саввич.
— Не машина, а разумное существо! — Барсуков оторвал взгляд от все так же спешивших в барабан колосьев, спросил: — Не трудно втроем?
— Ничего, малость недоспим, постараемся, на то она и страда.
— Взял бы к себе еще одного комбайнера.
— Обойдусь. — Андрей Саввич посмотрел на Барсукова жалостливыми, заскучавшими глазами. — Тимофеич, ежели мне кого и недостает, так это моего третьего сына. Что там слыхать про Никиту?
— Пока ничего не слышно.
— Неужели милиция бессильна?
— Ищут, да все без толку.
Ни Барсуков, ни Андронов, разумеется, не знали, что в то время, когда они говорили о Никите, тот был дома и обрадованная мать успела и согреть воду, чтобы сын помылся и переоделся во все чистое, и накормила его. И когда Барсуков, довольный работой андроновского звена, сел в «Волгу» рядом с Ванюшей и поехал дальше, он разминулся с летевшим сломя голову мотоциклистом, даже не успел рассмотреть, кто это промелькнул мимо.
Это был Иван Андронов, он ехал к отцу, чтобы сообщить ему о возвращении Никиты. Увидев Ивана и еще не понимая, почему он приехал, Андрей Саввич остановил машины, спустился на землю.
— Твоя же смена вечером, — сказал он Ивану, — чего заявился?
— Никита вернулся, — сказал Иван. — Мать просила тебя приехать домой.
— Где же он пропадал?
— Не знаю. Ты поезжай, а то мать ждет.
— Ну, становись на мое место и веди машину, а я на твоем бегунке смотаюсь в станицу, На полный хедер не бери, ячмень сильно густой, колос тяжелый, так что барабан не поспевает проглатывать, может быть потеря зерна. — Андрей Саввич невесело усмехнулся в усы. — Знать, беглец сам, добровольцем, припожаловал? Убедился, что в бегах не проживешь?
— Выходит, что так, — согласился Иван, легко поднявшись на комбайн.
— Какой же он из себя?
— Я его не видал. Он же пришел к вам, а не в свой дом.
Андрей Саввич смотрел вслед удалявшемуся комбайну, постоял еще немного и, как бы убедившись, что вручил штурвал в надежные руки, поднял лежавший на стерне еще горячий мотоцикл, уселся на него и, наклоняясь вперед, покатил напрямик, по жнивью.
Дома Андрея Саввича встретила жена, опечаленная, со слезами на глазах, и пока он катил мотоцикл по двору, шла рядом и рассказывала о Никите.
— Что у него засело в душе — опосля разузнаем, — сказал он. — Скажи, что зараз делает?
— Ничего… Велел закрыть в горнице ставни, спрятался в темноте, как сыч. Я заглядывала к нему, думала, может, спит. Нет, примостился на диване и сидит, пригорюнившись.
— Ты-то говорила с ним?
— По-всякому. Я и с лаской к нему, и так, и сяк.
— А он что?
— Помалкивает… Ох, Саввич, поглядела я на Никиту, чужой он какой-то. Внутри у него что-то надорвалось. Дети к нему подбежали, обрадовались. Витя, паренек серьезный, спрашивал, интересовался, где он был и почему он с бородой. Хоть бы слово молвил сынам. Глядит на них жалостливо и молчит, а в глазах, веришь, слезины, как горошины.
— Где сейчас внуки?
— Послала в больницу. Надо же Клаве сказать, что Никита вернулся… Ну, пойдем к нему, может, с тобой разговорится…
— Вот что, мать, я один, без тебя, с ним потолкую. По-своему, по-мужски. А ты поди и открой ставни.
Андрей Саввич приставил к стенке мотоцикл, снял картуз, пригладил ладонями жесткий седой чуб и направился в горницу. В то время, когда он вошел в нее, открылись ставни, полуденный свет заблестел в окнах, и Никита, увидев отца, вдруг вскочил с такой поспешностью, с какой провинившийся солдат вскакивает перед своим командиром.
