— А не лучше ли сначала полечиться? — довольно сердито спросил Колыванов.
Григорий побледнел, губы сжались. Низко пригнувшись к столу, написал:
«Год — в клиниках и институтах! Но врачи говорят, что это пройдет! Я верю! Слова все время взрываются во мне! Может, в лесу мне будет легче и это случится скорее!»
Скрипел грифель. Буквы падали косо, но сильно, даже в движениях руки чувствовалась страсть, которой Григорий жил все это время. Но когда он выпрямился, глаза его были так измучены, будто он только что перенес тягчайший приступ боли, которую нечем выразить: ни криком, ни жестом. И Колыванов твердо уяснил: Григорий прав, его нельзя останавливать…
Он снова развернул карту, на которой его предшественники нанесли схему будущей железной дороги, только что перечеркнутую им. Лундин с живым участием смотрел на карту. Когда он увидел красную линию, нанесенную Колывановым, в глазах его появился смех. Он провел грифелем по двум дугам, составлявшим первоначальный проект линии, и начертил одно только слово:
«Барышев?»
Колыванов утвердительно кивнул. Губы Григория искривила презрительная гримаса. Нет, не мстительность обиженного человека была в ней, а нечто большее: недоверие! Колыванов с удивлением подумал, как его мысли совпали с мыслями Григория. Барышев всегда торопился. Он торопился к славе, к известности, к деньгам, к удовольствиям… И всегда стремился утвердиться на первом месте, пренебрегая опытом, трудами, усилиями других. Он искал самых легких решений, а во что это обойдется его сотрудникам, помощникам, обществу, государству — его не занимало. Именно это знание характера Барышева и было выражено в презрительной улыбке Григория.
Затем Григорий медленно провел грифелем по красной линии, читая ее на карте, как читал бы свой будущий путь, уходя в разведку. Доведя грифель до синего пятна, обозначавшего северные болота, он удивленно взглянул на Колыванова и затем начертил:
«Ты?»
Колыванов опять подтвердил. Григорий ткнул грифелем в две цифры сметы, и снова ироническая гримаса искривила его безмолвные губы. Он написал:
«Барышев не позволит! Для него такое решение опасно! Все увидят, что он дутая величина!»
— Посмотрим! — сказал Колыванов. — Мы тоже не дети, чтобы вечно на побегушках бегать. Он просто струсил, вот и пошел по легкой дорожке!
«Узнаю Колыванова!» — написал Григорий.
Но в глазах его промелькнула печаль, словно он увидел нечто такое, чего еще не знал Колыванов. Впрочем, Григорий тут же тряхнул головой, прогоняя какие-то докучные воспоминания, и спросил:
«Что надо сделать?»
Колыванов снова указал на район болот.
— Тебе не приходилось охотиться в этих болотах? Они глубокие?
Лундин написал:
«Глубина — 10—20 см. «Окон» и провалов не замечал. На болотах попадаются гранитные останцы и крупные валуны».
Он очертил грифелем те места, где ему приходилось вступать на болото. Колыванов, задумавшись, глядел на карту, забыв о присутствии приятеля.
— Если бы найти сброс, чтобы осушить болото! — сказал он. — Подошва должна быть каменной, это не торфяники, это район мерзлот, оттаявших в течение последних веков. Структура тут такая же, что и на Ниме…
Он говорил сам с собой, да и впрямь забыл, что Григорий не слышит его. Тем более велико было его удивление, когда Григорий протянул записку.
«Ты прав, — написал он, — на болоте валуны, а края — камень и мох на камне, крупный песок и гравий. Батя там пытался искать золото».
Колыванов ударил рукой по столу, крикнул:
— Ну, если это так, мы еще повоюем!
Григорий добродушно кивал, глаза его были полны внимания. Потом он снова написал несколько слов. Колыванов прочел:
«А я с просьбой. Отдай Орлика, он одного помета с моей Дамкой, а мне надо двух собак…»
Он смотрел так просительно, что Колыванов согласился бы отдать ему не только собаку, но и свою душу, лишь бы старый приятель снова обрел спокойствие. Он открыл дверь и позвал Орлика.
Орлик вошел в комнату, принюхался к Григорию и вдруг замахал хвостом, подползая к нему на животе. Григорий изумленно и обрадованно закивал Колыванову. «Помнит, помнит!» — говорил его взгляд.
Григорий положил руку на голову пса, и пес радостно запрыгал, коротко взлаивая и колотя хвостом по полу. Григорий поднялся, вынул из кармана длинный поводок и закрепил его на ремне, стягивавшем его охотничий лузан.
— Как же ты будешь охотиться? — спросил Колыванов.
Глаза Григория помрачнели, но ненадолго. Кончив привязывать собаку, он написал:
«На крупного зверя рассчитывать не приходится, а белковать сумею. Да ты проводи меня, увидишь. Я Дамку уже натаскал, а Орлик поможет…»
— Куда ты направишься? — спросил Колыванов.
«Подготовлюсь к сезону, а потом хоть в Избу Марка. Она теперь пустует. Петрован Марков умер».
Он кивнул на дверь, намереваясь уходить. Колыванов запротестовал:
— Не торопись, Григорий! Сегодня у нас гостевой день! Чеботарев приехал!
На лице Лундина выразилось удивление, но радости по поводу приезда старого приятеля Борис Петрович не увидел. А ведь когда-то два эти строителя были настоящими друзьями!
Угрюмо усмехнувшись, Лундин приладился возле косяка, написал что-то на своей досочке, протянул Колыванову.
«Горшок котлу не товарищ!» — прочитал Борис Петрович горькие и обидные для самого Лундина слова. Но Григорий, видно, и сам понял, как тяжело Колыванову читать это, дописал еще:
«А тебя поздравляю! Василий дела не боится!»
Он нетерпеливо открыл дверь, и Борис Петрович понял — опасается, что Чеботарев появится не ко времени, придется и с ним объясняться при помощи несовершенных этих средств, выслушивать слова жалости. А всякая жалость обидна…
Колыванов, накинув шинель, вышел следом.
Собака Лундина, смирно лежавшая под заборчиком у крыльца, взвизгнула, бросилась к хозяину, принялась обнюхивать Орлика. Лундин потрепал ее по голове, жестом приказал идти вперед. Колыванов удивленно следил, как обыкла собака повиноваться жестам безмолвного хозяина.
Сразу же за городом начинался лес, будто горожане нарочно оставили его в неприкосновенности, чтобы приезжие могли оценить, как трудно строился этот город в парме.
Собственная жизнь леса, управляемая законами, не подвластными человеку, текла тут на глазах у наблюдателя. Омела обвивала стволы деревьев и выпивала из них соки. Столетние великаны превращались в трухлявые трупы, грозившие падением от первого порыва ветра. На вырубках вырастала молодая лиственная поросль, постепенно заглушаемая вновь поднимавшимися под ее защитой елями и пихтами. Березняк, осинник, ольшаник жались поближе к человеческому жилью, словно знали, что здесь они уцелеют и смогут жить, тогда как из глубины лесов на них наступали хвойные породы. С горки, которой кончался город и начинался лес, словно она была порогом перед входом в иной мир, виднелись уже оголившиеся стволы лиственниц, широкие кроны кедров. Пахло прелью, гниющей листвой, и запахи эти сулили в будущем весеннее плодородие.
Колыванов и Лундин, крупно шагая, углублялись в лес по шоссейной трассе, соединявшей город с прииском Алмазным. Трасса эта, как и все новые дороги, шла по прямой, так что с горки от города виднелись далеко, у самого горизонта, километрах в двадцати, увалы, перерезанные просекой.
Там просека становилась тонкой, как нитка, связывавшая небо и землю. Небо было тучное, тяжелое, набрякшее сыростью, которая поднималась к нему от осенней земли, от многочисленных озер, болот, луговин, где вода просвечивала сквозь выбившуюся отаву, такую нежно-зеленую, что странно было представить ее замерзшей, занесенной снегом, а ведь снегопады могли начаться со дня на день.
Лундин искоса взглянул на Колыванова, улыбнулся ему с хитринкой, сразу напомнившей те времена, когда старик и сын Лундины обучали его охоте. Григорий цокнул языком, — теперь этот звук заменял ему свист и слово, с каким он обратился бы к собаке раньше, и Дамка, поведя умными глазами на него и Колыванова, свернула в лес. Колыванов видел, как она пошла по кругу, мелькая белой с черными отметинами мастью среди деревьев, все время чувствуя человека в центре этого подвижного круга, превращающегося по мере движения в крутую спираль, как бы навиваемую на идущего охотника. Орлик, привязанный к ремню Лундина, заскулил и подергал поводок, но Лундин спокойно шагал вперед, и Орлик подчинился новому хозяину.
Зверь по-прежнему владел этими лесами. В городке было не в диковину увидеть мечущихся по крышам и уличным деревьям белок, а утром, идя на работу, распознать лисьи и волчьи следы вдоль и поперек дороги. Звери и люди жили хотя и во враждебном, но нейтральном соседстве. Охотники уходили иной раз на денек, чтобы побелковать, и приносили связку шкурок из пригородных лесов, не заботясь дальним промыслом, не выезжая в охотничьи избушки. Колыванов знал это, знал и то, что Дамка скоро найдет белку, он пока не понимал главного — как сам Лундин, не слыша лая, разыщет собаку.
