— В Одессе, говорят, есть секретный завод, — вспомнил Лев, — перерабатывающий макулатуру. Своеобразный Антиполитиздат. Вышедшие миллионными тиражами речи там превращают опять в бумагу.
— Народ жалко, — сказал молчавший до этого Анечкин муж Семен.
Яков Маркович усмехнулся, хотел возразить, но не стал. А Максим поддержал Семена.
— Народ замечательно деградирует. Уровень культуры — это не число книг, а число унитазов. У нас унитазами пользуются едва ли двадцать процентов населения. Остальные — очком при пятидесятиградусном морозе. Все обленились. Левша, который мог подковать блоху, теперь не способен починить кран.
— А говорят, у нас однопартийная система, — выкликнул, допив рюмку, Полищук. — У нас давно есть вторая партия — партия наплевистов. Наплевизм — массовая философия, всем на все плевать.
— К сожалению, коммунисты действуют, — вставил опять Семен, — а наплевисты — терпят.
— Это не так, — мгновенно возразил Раппопорт. — У нас работал такой симпатичный парень по фамилии Месяц. Поехал он в Курск, в командировку, и вечерком, когда зажглись фонари, вышел на балкон и стал делать пипи на прохожих. И описал инструктора отдела пропаганды обкома, культурно гулявшего с женой. Макарцеву пришлось Месяца уволить, как инакомыслящего. Так что наплевисты совершают поступки! Со мной, правда, вопрос сложнее, поскольку я коммунист-наплевист.
— Похоже, — сказал Закаморный. — История с субботником: наплевал в душу всем, Рап!
— И наплюю еще! Я вас не шокирую, юные леди?
— Вы что думаете, мы маленькие? Да мы… — Катя смутилась, не договорила.
— Во что же верить? — тихо проговорила Сироткина, ни к кому не обращаясь.
— Уж и не знаю, во что, Наденька, — печально ответил Раппопорт. — Я, деточка, верил в Сталина…
— Вы?
— Да, я. Мы верили в Сталина, а он на нас наплевал. За это мы его оплевали тоже. Посоветовал бы верить в Бога, но это для вас нереально. Верьте в людей, которым… вы верите. Что же еще остается?
Надя порозовела, поняв намек. Ивлев, однако, не пришел, не позвонил и теперь уж не придет.
— Послушайте, мужчины! — Анечка встала, потянулась и оглядела всех. — Нельзя же круглосуточно разговаривать. Давайте споем, что ли?
— Давайте! — радостно согласился Семен и вдруг затянул высоким тенором:
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей
Человек проходит, как хозяин,
Если он, конечно, не еврей.
— Сема, господи, ну разве нельзя без политики? — Локоткову вдруг прорвало. — Я так боюсь за этот ваш треп, так боюсь!..
— Перестань, Аня! — обрезал Семен.
— Ой, мужики! — закричала пронзительно Инна. — До чего вы все занудные! Я в новом платье. Ну хоть бы посмотрели, какое декольте! Ведь все видно до колен. Прекратите разговоры! Я буду раздеваться.
Светлозерская встала и, покачивая бедрами, пошла вокруг стола. Обошла всех и повалилась к Якову Марковичу на колени.
— Посмотрите, Рап, глядите сколько хотите! Правда, красиво. Вы один тут настоящий мужчина. Они все дерьмо! Потрогайте, какое у меня белье — итальянское. А итальянец исчез. Она подняла подол платья.
— Инка, ты что? — прошептала Надя.
— Лучше бы музыку завела. Давайте танцевать! Расшевелим мужиков, девочки! Если еще будет политика, я не знаю, что сделаю! Женщина готова распахнуться — и желающих нету! Ненавижу!
Поставив на проигрыватель пластинку, Надежда тихо села в уголке. Она тоже много выпила и сникла. Мужчины продолжали спорить за столом, за исключением Якова Марковича, которого Светлозерская вытащила на середину комнаты. Она танцевала вокруг него, опускаясь почти до полу и снова поднимаясь, а Раппопорт неуклюже топал вокруг нее, то и дело оборачиваясь, чтобы не пропустить разговора за столом.
Видя, что ей так и не удалось привлечь внимание Якова Марковича к своей особе, Инна резким движением ухватила подол платья, подняла его до плеч, проделась через отверстие и швырнула платье Раппопорту.
— Ты замерзнешь, деточка, — умоляюще сказал он, продолжая по инерции топать ногами.
А она уже скинула коротенькую прозрачную комбинацию, отстегнула чулки, ловко прыгая то на одной ноге, то на другой, сняла их, набросив Раппопорту на шею. Лифчик полетел к нему в руки. Яков Маркович промахнулся. Кряхтя, он наклонился его поднять, а когда поднялся, Светлозерская держала в руках малюсенькие цветастые трусики и торжественно оглядывала помещение, убеждаясь, что теперь-то уж точно все мужики замолчали и смотрят только на нее.
— Когда в компании, — заметил Максим, — говорят «Девочки, давайте разденемся», есть два выхода: или все смеются…
— …или раздеваются, — окончил Сережа Матрикулов.
— Лева, пора домой! — жена взяла Полищука под руку. — Вы извините, у нас ребенок один дома остался… Пойдем, Лева!
— Прошу тебя, не будь ханжой! — он потрогал языком усы.
— Не буду, но уйдем…
Полищуки исчезли в коридоре. Надя, Катя, Люся, раздетая Инна и Анна Семеновна взялись за руки и пошли хороводом вокруг Раппопорта, увешанного одеждой Светлозерской.
— Сиди-сиди, Яша, под ракитовым кустом!..
Максим, Матрикулов, Анечкин Семен и мужиковатая Раиса молча наблюдали за ними. Полищук, уходя, чиркнул выключателем, стало темно.
— Что-то вы все раскисли? Давайте выпьем. О плавающих, негодующих, страждущих, плененных и о спасении их Господу помолимся… — запел Максим. Никто тоста не поддержал, и он выпил один. — Знаете, что сказал про вас Камю? Для характеристики современного человека будущим историкам хватит одной фразы: он совокуплялся и читал газеты.
— Я больше не хочу читать газет! — крикнула Инна, раскрасневшаяся то ли от плясок, то ли от внимания, наконец-то ей уделяемого.
— Не хочешь газет, тогда пойдем, я тебя одену. Ты меня слушайся. Я бывший директор танцплощадки.
— А Какабадзе, Инка? — громким шепотом спросила Надя.
— Я его тоже люблю. Но его же нету!
Максим Петрович, пошатываясь, снял с плеч Якова Марковича Иннину одежду и, взяв Инну под руку, повел в ванную. Инна расставила руки, уперев их в косяки.
— Куда это ты ведешь меня, насильник?
— О, дщерь греха! Зри белый кафель ванны.
Есть ты, есть я. Стремления гуманны.
Прими меня скорей в таинственной пещере,
В которой страсть к своей приходит мере.
Неизвестно, был то экспромт или старое сочинение Максима, уже неоднократно использованное в обращении. Конца его никто не расслышал, потому что Надежда включила ужасающе громкий джаз.
Долговязая Катя, глядя, как Максим с Инной исчезли в ванной, повела плечами:
— Мужики гордые до тех пор, пока рассуждают о высоких материях. А увидят женское тело — и можно веревки вить.
— Свейте из меня веревку, Катя, — предложил Матрикулов, облапив ее за талию. — Потанцуем?..
Катя неуклюже пошла с ним, поглядывая сверху вниз, чуть иронически. За столом ей казалось, что ее заметил Максим, и она с ним переглядывалась. Но Закаморный скрылся в ванной и долго не выходит. В этой Инне ничего особенного нет и лицо вульгарное.
— Дайте кто-нибудь сигарету! — раздался вопль Максима из ванной.
Выскользнув из объятий Матрикулова, Катя схватила на столе сигареты, спички и побежала в ванную. Она открыла дверь и в слабом свете, доходившем сюда из кухонного окна, увидела Инну, склонившуюся над ванной, и Максима, стоящего позади нее.
— Спасибо, Катюша, душа моя! — сказал Максим, когда Катя сунула ему в рот сигарету и зажгла спичку, стараясь глядеть только на сигарету. — Спасибо, душа моя! Дай поцелую!
Макс сунул зажженную сигарету Инне, но она уронила ее в ванну. Закаморный обнял Катю одной рукой и притянул к себе. Она без сопротивления подчинилась ему, а когда почувствовала, что Сергей тянет ее от Максима за руку, обвила руками Закаморного за шею, забыв об Инне. Сергей гладил Катю. Инна медленными ласковыми движениями расстегивала пуговички Сергею.
В комнате между тем Люся пригласила танцевать Семена. Анечка напряженно наблюдала, как Семен все крепче прижимает Люсю к себе и та не сопротивляется. Ну как это можно, как можно? Пускай он пьяный, ему все равно с кем, думала Анечка. Но Люся-то — она ведь женщина, видела, что я с ним пришла! Есть же какая-то женская солидарность. Или теперь уж ничего святого нет? Нехорошо это, нехорошо!
— Хочу пить! — сказала Люся.
Они направились на кухню.
— Семен! — позвала Локоткова. — Я тоже хочу пить!
— Случайные связи только укрепляют семью, Аня, — объяснил, обернувшись, он. — Ты не бойся!
На кухне, пока Люся пила, Семен погасил свет. Из ванной доносились сопение, стоны, бессвязные слова.
— Нет, — говорила Люся, — нет.
— Почему же нет?
— Потому что нет! Закройте хоть дверь!
Семен притворил дверь и забаррикадировал ее столом. Анечка не выдержала, встала и последовала на кухню. Дверь в кухню оказалась запертой. Анечка открыла дверь в уборную и, присев на краешек унитаза, заплакала. Из ванной доносился хриплый женский голос: «О-о-о!» На краешке унитаза сидеть было неудобно, а ломиться в дверь на кухню — стыдно. Они там разговаривают, больше ничего не может быть. Но слезы капали, и Анна Семеновна их не вытирала.
