— Это еще не весь подарок, Надя, — Максим указал на щенка. — Остальное подарю позже…
Строткина понесла щенка в комнату. Она пустила его на пол, он отбежал к буфету, наделал лужу и скрылся под столом.
— Не имела баба хлопот, — произнесла Раиса Качкарева, редактор отдела литературы и искусства, умеющая к месту вспомнить то, что всем и без нее хорошо известно. — Один щенок заменяет двух детей. Правда, это беспородный, с ним легче.
— Между прочим, — включилась Инна Светлозерская, сидевшая на подоконнике так, чтобы все могли видеть ее ноги. — Это кобелек или сучка?
— Разберемся в процессе размножения, — ответил Максим. — А, кстати, здравствуйте, суки!
— Фу, как неэстетично, Макс, — заметил полулежащий в кресле Яков Маркович. — Ну зачем же так в лоб?
— Он знает новый анекдот, — объяснил Сережа Матрикулов, молодой художник, отработавший на Сахалине три года после окончания полиграфического института и теперь взятый в «Трудовую правду».
— Угадал! — сказал Закаморный. — Представляете, всех с работы выгнали. Остались Лоры, Доры, Жоры и суки. Лоры — это любовницы ответственных работников. Доры — дети ответственных работников. Жоры — жены ответственных работников…
— Прошу не оскорблять мою жену! — вставил Полищук.
— Жена молчит, — заметил Раппопорт. — Возможно, ее это не оскорбляет.
— И… — Максим выдержал паузу, — суки. Это Случайно Уцелевшая Категория Интеллигентов.
— Выпьем мы когда-нибудь? — застонала Раиса. — Или нас сюда заманили лечиться голоданием? Вон, щенку уже дали колбасы. Нам не останется…
Закоморный принял позу чтеца:
— В стране все хуже дело с мясом,
И партия сказала массам:
«Опять шалит интеллигент —
Собак развел в такой момент».
— Я Максима боюсь, — сказала Качкарева.
— И правильно, Раиса Михаиловна, делаете, — согласился Раппопорт.
— Хотя вообще-то, Яков Маркыч, я всех боюсь. На вид-то я мужик, а душа трусливая, бабская… Сегодня вызывает меня Ягубов, протягивает книжку. Смотрю, рассказы про милицию. Автор какой-то Сизов. «Быстренько, Рая, — говорит, — строчите рецензию, да на похвалы не скупитесь». «Ладно, почитаю, — говорю. — А если мне не понравится?» «Понравится, Рая, — заявляет он, — если вам новая квартира нужна». — «То есть?» — «Сизов — зампред Моссовета, ведающий жилой площадью». Я в библиотеку — смотрю: на книгу Сизова уже вышло 52 рецензии. Какие только журналы о нем не пишут!
— Всем квартиры нужны, — сказала жена Полищука.
— Кроме меня, — заметил Максим, разливая водку. — А где, черт возьми, Надя? Или мы будем пить за ее подруг?
Он по очереди внимательно оглядел Катю и Люсю. Больше ему понравилась Люся, но легче достижима была Катя.
— А почему бы и нет? — озорно сказала она, и Закаморный улыбнулся, довольный своим ясновидением.
— Посмотрите, гости, — войдя, Надежда поставила на стол паштет из печени трески с луком и яйцом. — У меня сегодня потрясающие подарки. Целая выставка!
На пианино стоял подсвечник, вырезанный золотыми руками Льва из куска дерева необычной формы. Вот уже полгода Полищук, купив инструменты, резал вечерами по дереву, получая наслаждение от дел рук своих. Подсвечник напоминал скорчившегося от великой муки маленького человечка с огромным фаллосом, на котором человечек, жонглируя, держал горящую свечу. Рядом с подсвечником стояла дощечка, сорванная в лифте: «При повреждении стенок кабины немедленно прекратите пользование лифтом и сообщите диспетчеру». Лишние слова на доске были выскоблены, осталось: «Немедленно прекратите и сообщите». Здесь же, между коробок с конфетами, лежал дар Якова Марковича: кусочек ржавой колючей проволоки, перевязанный розовой лентой с бантом.
— Я тоже хочу проволоку, — попросила Раиса.
— В крови горит огонь желанья, — пропел ей Раппопорт.
— Подарки замечательные, — повторила Надя, растерянно поглядев под ноги.
Там щенок выпустил со странным звуком порцию желтой слизи, которая растеклась по начищенному до зеркального блеска паркету.
— Это для аппетита, — пробурчал Яков Маркович.
— Эх, Надя! — мечтательно сказал Закаморный. — Ты не можешь догадаться, какова вторая половина моего подарка. Щенок нагадил, напустил блох. Это, конечно, приятно. Но подарок мой состоит в том, чтобы взять щенка назад и выпустить на двор, где я его нашел.
— Ход щенком, — сказал Полищук.
Максим поднялся из-за стола, вынес щенка за дверь, а после в ванной тщательно вымыл руки.
— НГ¦лито? — спросил, вернувшись, он. — Все пьют водку? Тогда пора. За Надю, до дна! Стакановцы вы мои!
Выпили, поставили рюмки, молча навалились на жратву, сперва отмечая, что особенно вкусно, а потом поглощая все подряд. Яков Маркович повесил пиджак на спинку стула, оглядел их всех.
— Я здесь самый старый, дети, — изрек он. — И скажу вам, что не верю я ни в близость людей по крови, ни по половому признаку, ни по расовому. Верю я только в близость по духу. И поглядите-ка, именно духовное родство запрещают, следят за единомышленниками.
— Телепатии боятся, — вставил Максим. — Вдруг окажется неуправляемой духовная связь людей?
— Слушайте! — перебила Качкарева. — Ягубов на прошлой неделе послал меня в Калугу, в обком. Подъезжаем к городу — щит с надписью: «Вперед к коммунизму!» А за щитом знак: «Осторожно, крутой спуск!» Проехали метров сто — указатель: «Дорога на свалку».
— Качкарева-то — символистка, — засмеялся Полищук. — А что, если мир действительно катится к рабству?
— Мы всегда впереди, — сказала Надя.
— Блажен, кому отпущены беззакония, и чьи грехи покрыты, — пропел Максим. — Выпьем за вождей. Пускай они не устают хоронить друг друга!
Следом за коллегой Яков Маркович поднял рюмку к небу и поставил на скатерть. Он с грустью в который раз оглядел острые блюда, столь аппетитные (стол Сироткиной нисколько не напоминал о том, что с продуктами трудно). Раппопорт отломил кусочек хлеба, намазал его маслом и стал медленно жевать.
— Вы почему не пьете, Яков Маркыч? — к нему наклонилась Светлозерская. — Не пьют только стукачи…
— Успокойся, моя девочка, — невозмутимо и ласково ответил он. — Дай-ка лучше я тебе еще налью…
— Светлозерская инстинктивно укрепляет социалистический лагерь, — сказал Закаморный. — Кто не пьет, тот подрывает нашу экономику.
— Если память мне не изменяет, — заметил Раппопорт, — еще недавно Макс утвержал обратное: алкоголик расшатывает систему.
— Нормальное диалектическое противоречие, — сказал Лев.
— Постойте, постойте! — крикнула Инна. — Макс, ты между тостами успеваешь еще выпить? Переберешь!
— И разговаривали между собой обо всех событиях, как сказал Лука, — усмехнулся Максим. — Ты не беспокойся, Абрамовна, на моей потенции это не отразится.
— Мне все равно!
Сережа Матрикулов в это время прижимался коленом к ее ноге.
— Перебор — наша профессия, ребята, — твердил свое Яков Маркович. — Что такое обычная пресса? Эти три примитивные функции: информировать, просвещать и развлекать. У нас задачи посложней: дезинформировать, затемнять, озадачивать…
— По радио призывы к мирному сосуществованию, — пробурчала Качкарева, — дикторы читают голосом, будто начинается война.
— Согласно нашей философии материя первична, а сознание вторично, — стал рассуждать раскрасневшийся Полищук. — Но поскольку мы уверены, что наши идеи преображают жизнь, нам кажется, что слово преображает материю. И значит, слово первично, главнее материи. Обещания заменяют материальные блага. И, стало быть, слово опаснее поступка. И чужое мнение мы давим танками.
— А что? — опять заговорил Раппопорт. — И наивные потомки, Лева, будут читать наши газеты (архивы-то уничтожат!) и думать, что мы были свободны и счастливы.
— Словесное счастье!
— А реальное — нам невдомек.
— Партайгеноссе Раппопорт прав, — повысил голос Максим, — нами никогда не двигали гуманные соображения, которые изложены в наших программах. Вождями руководят два обстоятельства: жажда власти и страх. Чехословакия — это жажда власти. Щель в железном занавесе с Западом — страх перед Китаем. Задача печати — прикрывать истинные намерения лидеров. Мы — иллюзионисты!
— Тс-с-с… — Яков Маркович поднял руки. — Вам не скучно, Катя, Люся? Вы приуныли… Одна политика, молодые люди. Никакого внимания противоположному полу. Выпьем за прекрасных дам!
— За бабей! — сказал Закаморный. — Я вот все думаю, как назвать наше общество…
— Тебе поручили, — поинтересовался Полищук, — или сам?
— Сам. Знаете, есть одноразовая посуда — из бумаги: поел и выбросил. Теперь делают полотенца, носовые платки, носки из бумаги. А мы — одноразовое общество. Пожили и умерли. У нас одноразовая философия: высказались и забыли. У нас нет прошлого и нет будущего: любого из нас можно сплюнуть в урну.
