разрешишь такому заслуженному, как Искра?
— А если заслуженный, так все разрешается?
— Ну, заслуженным тоже не все разрешается, но где слыхано, чтобы заслуженным не разрешался оркестр?
Конечно, разговоры все эти велись потом, после памятного воскресного дня. С утра в тот день небо затягивало тучами, затем тучи сдвинулись за горизонт, будто небо то надевало, то снимало с себя сорочку, а так как несколько раз сверкнуло в тучах, то казалось, будто сорочку вышивали коленчатыми взрывами огня. Сеялся семенами мака дождь, и словно под погоду по Хвощевке полились звуки печальной музыки, что текла медленными жалобными потоками. Не у одного защемило сердце, не одного вывело во двор — кто это умер в селе, что ему отходную играют?
Старые, без кого не обходились ни одни похороны, облачались в траурные одежды и потихоньку шли на ту печаль оркестра, ведь так еще не бывало, чтобы музыка не вывела и не привела.
— Не иначе как у Искры играют…
— Я вчера Докию видела, здоровая, не сглазить бы…
— Кирилл не болел и не лежал…
— Смерть не спрашивает, здоровый ты или болеешь…
— Да и чего зря оркестру играть, оркестр зря играть не станет… Неужели с Кириллом что-то?.. Неужели с Докией?.. Господи, оба ж славные такие, только бы жить да жить…
С пожелтевшими от печали лицами входили на широкий двор, обсаженный уже отцветшими липами, в венке подсолнухов, с мальвами под окнами хаты, что сверкала седой цинковой крышей. Докия в темном платке (словно черный ворон ей крыльями голову накрыл) стояла на крыльце.
— Идите, люди добрые, идите…
— Господи, Кирилл? — спрашивали те, кто первыми вошли во двор, и крестились. — Царство ему небесное, преставился…
— Идите, попрощайтесь, — приглашала хозяйка. — Ждет вас.
Кто хмурился, кто всхлипывал, кто плакал: ведь по каждому умершему душа заплачет, а что уж говорить о Кирилле! Жить бы ему и жить, неугомонному Искре, а он, можно сказать, взял и подвел, негаданно для всех заторопился туда, откуда не возвращаются.
— Идите, люди добрые, попрощайтесь с Кириллом, ждет вас…
С тяжелыми головами, что втягивались в плечи, с крыльца входили в сени, из прохладных сеней — в хату, а в хате…
А в хате стояло несколько сдвинутых столов, застланных вышитыми скатертями. Хвощевцы, ожидавшие увидеть гроб с покойным, засыпанный поминальными цветами, спотыкались глазами о тарелки с закусками и бутылки с напитками, густо стоявшие из края в край стола.
Сам Кирилл Искра — в темном отутюженном костюме, тщательно побритый, коротко подстриженный — сидел на почетном месте и будто аж скрипел сочным сурьмистым голосом:
— Да что же вы так идете, словно боитесь порог переступить? Или я такой страшный? Заходите, никого не укушу.
Люди как входили с оторопевшими лицами, так и не могли сразу освободиться от оторопи, ища глазами покойника: ведь ежели рыдает похоронная музыка — должен быть и покойник. Кто мялся у порога, кто садился за стол, а Кирилл Искра не уставал приглашать:
— Садитесь, садитесь!.. Я такую пору выбирал, чтоб самое леточко, когда в колхозе дел мало, чтобы людей не срывать с работы. Спасибо всем! И дружку моему Федору Коршаку спасибо, хоть и на двух костылях, а все-таки сполз с печи, приплелся. И тебя, Варка, от всего сердца благодарю, вон как вырядилась, вроде на художественную самодеятельность в клуб.
— А как на такую музыку наряжаться? — отозвался Федор Коршак, сизея тонкой кожей костлявого лица.
Сельский сапожник, он и до сих пор сапожничал, латая поношенную обувку, а потому едва ли не каждого односельчанина считал своим заказчиком.
«Нынче, — думалось сапожнику, — Искра обулся не в латаные туфли, а в новенькие, вон как вкусно поскрипывают под столом».
Кирилл Искра тешился: гости его с кислыми губами и глазами будто тучу печали внесли в хату.
— Славно вырядились, гости мои, славно!
— Как велел Кирилл нарядиться, так и нарядились, — молвила Варка, с которой хозяин когда-то на первые гулянки ходил, когда это было! Сама с кулачок, теперь напоминала преждевременно постаревшую девочку, которая не наудивлялась и не наудивляется всему на свете.
— И Ганя Дидык пришла, и Петро-фельдшер, и Василь Дмухар. И внуков поприводили, — благодарил хозяин и голосом, и глазами, затуманенными легкой грустью.
— А внуки сами прыснули сюда порохом…
— И внукам спасибо. — Кирилл Искра посмотрел в окно. — И на дворе люди столпились, еще подходят. Вот только почему-то никого не вижу в праздничном!
— А кто ж знал, что такой праздник? — кашлянул Петро-фельдшер, что всегда рот сжимал так, будто кисет зашнуровывал. В летах, он уже и не лечил, но и с покоем не знался: там кабанчика кастрировать или ловко заколоть острым колуном под сердце, там какой-нибудь пенсионерке помочь продать телятину на рынке, дело находится всегда.
Кирилл Искра в черном костюме поднялся угловатой глыбой над столом, студенистым взглядом туманных очей повел по хате.
— Я что придумал? Если кому не по душе, то простите… Я, люди добрые, придумал не ждать своей смерти, как вол обуха…
— Или смерть нас ждет, или мы ждем смерти… — ввернул Федор Коршак паутинистыми губами.
— Честно признаюсь, нажился. И честно признаюсь — еще хочу пожить, потому как при здоровье да и охота, — сновал слова, словно нитку к нитке. — Вот только всегда вспоминается мой дед Харитон, царство ему небесное. Мой дед Харитон об одном только жалел: не удастся увидеть, как отпевать будут, как плакать по нем и как в землю класть будут. И не увидел старый. Приплелся с сенокоса, лег отдохнуть в сарае, вечером бабка пошла звать на ужин, мол, вставай теплого кулеша поесть, а дед Харитон уже не хочет кулеша… А славно отпевали, дед стоил печального пения…
— За деда Харитона нечего и говорить, — согласился Петро-фельдшер. — Ты норовом в своего деда удался.
— Все говорят, что удался, — согласился хозяин. — Так вот, у деда мечта осталась неосуществленной, потому такое время было. А теперь времена
