другие, так я вот — будто за деда и за себя… Поглядеть хочу, потому как человеку всего не терпится повидать на свете.
— Значит, ты, Кирилл, вроде покойник? — спросил Федор Коршак, немного растерянно озираясь на людей, что набились в хату, прислушиваясь к странному разговору.
— Значит, вроде покойника, — согласился тот, садясь.
— А нас на поминки позвал?
— Разве звал? Сами пришли, спасибо, что не забыли. Ведь как случается? Пока человек при силе и при должности, колени перед ним гнут, а отдал богу душу — и пригоршни земли в могилу не придут кинуть. — Хозяин благодарным тяжелым взглядом обводил новых гостей, что проталкивались через толпу у порога и сначала ничего не понимали: — Вот и Василь Лисак пришел, хотя, может, у человека своих хлопот хватает — ставит хату, а стройка — не теща… Вон баба Хранзолька наведалась попрощаться со мной, а вам, баба, самой некому кружку воды подать, по неделе с лежанки не в силах слезть. Не подпирайте стенку, садитесь за стол.
— Грех, сынок, не прийти, — шамкала бабка Хранзолька, умащивая вымолоченный снопик своего тела у края стола. — Только я не пойму… Сказали — похороны твои, а тут — именины, обманули старую.
— Да разве вам не все равно — за упокой выпить или за здравие? — насмешливо гмыкнул Петро-фельдшер, готов был с радостью выпить за праведное и за грешное, потому что привык человек к магарычам, как младенец к материной сиське.
— Э-э, лучше уже именины, — насупилась баба Хранзолька.
А между тем во дворе под ясенями бас, труба и барабан играли и играли печального Шопена, так что у людей разрывалось на части сердце. Кое-кто, узнав, какую затею придумал при крепкой памяти и при медвежьем здоровье Искра Кирилл, растекались по домам, толком не зная, нужно ли класть крестное знамение на грудь. Зато на игру музыкантов торопились другие: немало из них, поговорив по дороге со встречными, возвращались назад, потому как и вправду своих хлопот не занимать, чего бы тут вмешиваться в замогильные игры Кирилла, у которого на старости ум за разум зашел. Но случались и такие, которым некуда было торопиться, так почему бы не встретиться с больным головой Искрой, такое случается не часто. Ха-ха, совсем не часто, раз на веку.
Итак, музыка лила и лила густыми потоками скорбь по селу, потому что Кирилл Искра обещал щедро отблагодарить, а в хате пил-ел тот люд, которому хозяин был дорог всякий: и в любой работе мастер, и даже на такую затею способный. Веселые поминки по себе справлял знатный их односельчанин, а веселые поминки должны были не менее интересно и завершиться, только, конечно, не ямой на кладбище.
— Федор, вы скажите! — шум-гам едва потолок в хате не поднимал. — Кому ж еще и про Искру сказать, как не вам?
— Скажи, Федор, а я послушаю! — важно так выкрыливал седоперистую голову польщенный хозяин. — Не забывай, что последнее слово берешь из души.
— Или я тебе за жизнь не наговорил?
— Ой, за жизнь наговорили — и про жизнь переговорили.
— Значит, так! — Федор Коршак поднялся неторопливо, будто копну сена поднял на воз. Моргал короткими веками, что летали над лужицами припухших глаз. — Значит, так…
Поминальщики притихли, и рябое лицо Федора Коршака вдруг сделалось жалостливым:
— Не могу…
Баба Хранзолька тронула локтем соседа Василя Лисака, тот знай уплетал жареную курятину, словно на курятину сюда и пришел.
— Слышь, Васька, ты скажи… а то человеку уже и доброго слова у людей не найдется…
Тот продолжал жевать курятину, будто не к нему обращались.
— Люди добрые, что же это такое! — заволновалась Хранзолька. — Где ж это видано в селе, чтоб пили да ели — и на добром слове удавились? Да поглядите ж на столы, как хозяин потратился. Именины! — И, услыша, как Федор Коршак тихонько всхлипнул, спросила: — Чего тебе так жаль, а?
— Да разве я, Хранзолька, знаю, чего мне так жалко? — вскрикнул тот.
— Все живы-здоровы, никто не помер, а ты вот…
— Не думал… не надеялся, — всхлипывал Федор Коршак. — Что ж это оно такое — жизнь?.. И есть — не станет ее, и нет — так нет… Кто это так придумал, а?
— Кто-то придумал, не мы, — заметила баба Хранзолька.
— Придумано, — значит, кому-то нужно, — наконец заговорил Василь Лисак, не отрываясь от миски с курятиной.
Федор Коршак, прикусив дрожащую губу, странно как-то переставляя ногу за ногу, поплелся из хаты.
Вырвалась Варка, которая и вправду нарядилась, как на художественную самодеятельность в клуб: блузка, вышитая цветными нитками, юбка темно-вишневого крепдешина, а над выщипанными метелочками бровей — креп черного платка. Варка с войны прожила бобылкой в одиночестве, мужа не приобрела и на детей не разбогатела.
— Кирилл, я еще твоего деда Харитона помню!.. Вот так наша хата у края поля, дед Харитон везет снопы ржи — и поет с горы этих снопов, а волы себе идут желтые, как тучи. А ты все на тракторе или на комбайне…
— Машины тоже как тучи, — ввернул Василь Лисак, уже отставив миску с курятиной и пододвинув тарелку с румяными карасями.
— И ты — душевный, Кирилл, — продолжала Варка. — В руках у тебя руль, и если не дровишек подкинешь на усадьбу, то торфу. А в прошлом году колхоз выписал соломы, так не поленился привезти, спасибо тебе.
Кирилл Искра хитрым жаром очей светил на говорливую Варку.
— Может, что не так? — чуть потемнела лицом. — Ты напомни…
— Чего ж ему напоминать! — возразил Петро-фельдшер. — Люди скажут.
Варка внезапно нахмурилась:
— Кто ж мне еще так будет помогать, как ты!
— О, заблеяла, как овца! — снова Петро-фельдшер. — Не покойника пришла хоронить. Это покойник не помог бы, а Кирилл Искра поможет.
— Конечно, — согласно улыбался хозяин. — Видите, моя Докия не идет в хату, во дворе среди баб околачивается, а я и при Докии скажу: помогал и буду помогать, потому что сердце мое всегда лежало к тебе.
