Венгрию он уже добрался было в Галичину, откуда хотел двинуться в Россию. Но за Самбором его захватила полевая жандармерия и этапом отправила в Ужгород. Тут его ждал суд, но революция в Австрии спасла.
Пока жандармы приходили в себя, Золтан, как и я, бросился наутек. Это было осенью, а весной вот уже где сошлись наши дороги: под Великой Копаней.
Золтан Коваши в военной форме чем-то напоминал мне офицерика Кутлана. Как и тот, он был ни низок, ни высок ростом, и так же военная форма подчеркивала его тонкий стан и широкие крепкие плечи. Такой же подвижный, с сердечной, молодецкой улыбкой. Разве что глаза разные — у Кутлана серые, а у Коваши черные.
Мы поднялись на гору и уже здесь рассказали друг другу о себе.
Как только в Венгрии победила советская власть, Золтан Коваши сразу решил стать красногвардейцем. Вместе с братом перешел речку Уж, добрался до Мукачева, побывал на Бискупской, 10, а теперь вот здесь сидит, в засаде на румын.
— Интересно, как пройдет для нас эта ночь? Пойдут ли румыны русскую пасху есть или сюда сунутся?
И только лишь он промолвил эти слова, как со стороны Хуста они начали бить в нашу сторону из пушек. Нам была дана команда не двигаться, не подавать о себе никакого знака. И чем было нам отвечать? На пушки можно отвечать только тем же. Тяжело чувствовать в себе молодецкую силу и знать, что она здесь ни к чему.
Мы припали грудью к земле, пригнули ниже головы. Мокрая земля, обсыпанная прошлогодней листвой, уже начала согреваться под нами, но спины коченели, а дождь со снегом все не переставал, и румыны все били и били из пушек.
Но вот они затихли. Может, подумали, что, если отсюда так долго никто не отвечает, значит, на этих холмах никого нет.
Мы все еще лежали, притаившись на горе в кустах, над самым селом Великая Копаня. Начало сереть, и в утренней мгле нам уже видны были хаты над дорогой, а по ту сторону шоссе — церковный двор и церковь. Оттуда долетали всенощные песнопения, а ветер доносил запах горящих свечей. Люди спешили святить пасхи и куличи. Жизнь внизу шла сейчас так, как год назад, и два года, и всегда. Проходили войны, годы, а обычаи оставались все те же. Это празднество напомнило мне нашу уничтоженную хату, в которой мы, малая детвора, ожидали той минуты, когда получим из рук матери солнечное печенье — кулич. Вставала перед глазами и нынешняя хатенка Юлины с ее осиротевшими детьми. Кто им испечет кулич? Пусть какая угодно беда лижет в хате голые углы, а кулич к празднику должен быть. Ведь как дети ждут его в эту ночь. Как высматривают, чтобы поскорее эти куличи освятили.
И мы, вояки, мокли над Великой Копаней и тоже ждали крестного хода, словно с ним сейчас должно было навсегда закончиться в мире то, что ест людей и кровью человеческой запивает, — война.
И хоть я давно уже ничего общего не имел с богом, но эти громкие звоны и хоругви с блеском свечей, с хоровым пением и шествием вокруг церкви — весь этот церковный соблазн не отпускал и мое сердце.
И колокола в селе Великая Копаня зазвонили на рассвете, из церкви вышли люди с хоругвями, мы хорошо видели их. А когда пасхальное торжественное шествие завершало свой круг, мы увидели: по дороге со стороны Хуста приближалась румынская пехота.
Но приказ по-прежнему был — сидеть тихо, ведь ни одна наша пуля не должна пропасть даром.
Церковное пение все еще доносилось к нам на холмы, а мы уже ждали боя.
Я бывал в бою не раз и знал, как напряжена у бойца каждая жилка в теле, как натянут каждый нерв, как тягостно такое ожидание. Минута бывает словно году равна. Единственным выходом из этого нестерпимого положения было бы выстрелить и броситься в яром гневе с горы, навстречу врагу. А команда была не трогаться с места и не стрелять. Но я понимаю: без доброго совета войско гибнет, а эта команда как раз была такая, чтобы нас сберечь.
Приказ был такой: как только румынские пехотинцы подойдут совсем близко под холмы, тут и будет дана команда стрелять… И вот они подходили. Руки наши лежали на карабинах, пули, казалось, сами рвались, чтобы полететь на королевских захватчиков, что хотят задушить, растоптать в крови нашу звезду. Что команда должна вот-вот прозвучать — это каждый чувствовал, и каждый дрожал от напряжения. Но вот из церкви хлынули люди с освященными пасхами и куличами, и ряды румынской пехоты разорвались. И все королевское войско бросилось, как стая голодных хищников, на эти пасхи, яйца и колбасы, на все такое свежее, душистое, чего и нам всегда так хотелось поесть. Но сейчас оно нас не манило. Мы ждали приказа стрелять, а его не было. Да и мог ли он быть? Стрелять — это значило попасть и в людей, бежавших в разные стороны, перепуганных румынскими упырями. Пуля не разбирает, куда летит, она слепая.
Но вот пришла наконец команда: тихо сбегать вниз, бить карабинами, беречь пули. Мы ринулись через кустарник, падая нежданно сверху, как острые камни, на румынское войско. А сердце уже само кричало, и никакая команда его не смогла бы остановить. И наш крик: «Вот вам, романешты, куличи! Вот вам наши колбасы!» — такой был дружный и громкий, что один он уже мог отогнать эту банду.
Нас было меньше, и не все мы были вооружены, но румынская пехота повернула назад на Рокосово, на Хуст, Тут мы и пустили им в спину наши пули и минометы. И хоть опять задождило, заснежило и студеный ветер сек нас со всех сторон, но радость победы была сильнее всех невзгод. Мы долго гнались бы за этим убегающим королевским воинством, но пришел приказ повернуть назад. В Берегове и Мукачеве контрреволюция высунула свою голову, хочет гильотинировать нашу советскую власть.
Хоть панское богатство и кончилось, да панское лукавство, выходит, осталось, притаилось до поры, чтобы, как только можно будет, вылезти наверх. И вылезло за спиной у нас как раз в то время, как мы пошли в наступление на антантовских собак. Сам Августин Штефан будто бы первым изменил. Не зря с такой болью говорили Молдавчук и его хлопцы, что власть наша, а делами ворочают при ней такие, как Штефан. Чуяло их сердце, что этот Августин Штефан из тех, кто в глаза народу светит, а за глаза в душу
