его целится. «Разве не страшнее, Юрко, сейчас тот враг, что за спиной, чем тот, что перед тобой?» — так утешал я себя, когда после нашей атаки мы понуро возвращались на холмы возле Великой Копани. И это же, наверно, понимали те, кто дал приказ красному Мукачевскому полку возвращаться к Берегову и Мукачеву. А здесь оставляли в обороне небольшую группу бойцов с одним минометом и меня с моими хлопцами.
Они все уже были вооружены, сами только что добыли в бою винтовки, и были рады им, как дети игрушкам.
— Юрко, — ободрял меня Золтан Коваши на прощанье, — бронепоезд с красногвардейцами, который идет нам на помощь из Будапешта, уже на станции Чоп. Скоро он будет здесь. Недолго еще горю сидеть у нас на плечах.
А дождь не переставал заливать все вокруг. Это была пора, когда реки выходят из берегов.
Нас начала пригревать надежда, что, может быть, эти воды задержат румынское войско. Но оно рвалось то с одной стороны, то с другой. Теперь возле мостов над Тисой не утихала стрельба.
Не там ли и ты сейчас, Ларион Шумейко, подставляешь свою грудь, чтобы защитить мою землю от королевского войска, от антантовских гадов? Каково вам там? Чувствую, чувствую, не легко, ведь у врага есть все: и карабины, и пулеметы, и орудия. Вот они снова начали бить по нас. Я с радостью кинулся бы через это поле широкое к тебе, Ларион. И половодье нипочем — только бы с тобой рядом быть. Как хотелось мне взглянуть вместе с тобой на волну Тисы, словно вместе с Улей на нее бы посмотрел. Ты там, чует мое сердце, где еще быть тебе, если здесь такие бои? Но приходится стоять на посту, над этой дорогой, которая может привести врага вам в спину и запереть вас в смертельном кольце. И здесь я стою, Ларион, охраняю нашу революцию.
А мокрый снег и дождь не переставали нас заливать, мы были голодные и давно уже не спали. Но худшее нас еще только подстерегало.
— Румыны в лесу на конях! — вдруг передалось из уст в уста.
— Румынская кавалерия хочет нас обойти и захватить.
Мы стерегли дорогу, а они, видно, со стороны Рокосова свернули вправо и пошли лесом, чтобы оттуда двинуть на Севлюш, зайти всем нам в спину. И тем, кто стоял здесь, и тем, кто занимал позиции возле мостов.
И хоть нас было мало, да разве могли мы тихо сидеть на своих уже проверенных боем холмах.
Кто-то первым должен был броситься навстречу румынским конникам и так бить, чтобы ни одна пуля не пропала зря, ведь у нас они были считанные.
И я повел небольшую группу бойцов вперед, а остальных оставил в засаде. Могли ведь румыны пойти и на такую хитрость: послать отряд кавалерии нам в обход через лес, а главной силой двинуть по дороге, что вела из Хуста на Виноградово.
— Хлопцы мои! Где отвага, там и счастье! — крикнул я, и мы с криком ринулись вперед, а за нами те, что остались в обороне, тоже кричали: «Бей, бей румынского захватчика!», — чтобы враг думал, что нас здесь много.
Только бы продержаться, пока там расправятся с контрреволюцией. Да и Красная Армия должна подойти с востока и подать нам руку.
Вот что значит надежда. Она всегда от человека уходит последней. А сейчас неотступно была при нас, согревала, утраивала силы.
— Хлопцы мои, верные молодцы! Смелых и пуля не берет!
И вот как получилось. Наша горсточка плохо вооруженных хлопцев бросилась на королевских конников, выгнала их из лесу и погнала дальше лугами в сторону Рокосова. Да не зря говорят: «Было бы у бедного счастье, не колотило бы его несчастье». И оно навалилось на нас, как хищный волчище.
Еще горел в нашем сердце запал и румынские конники вскачь удирали от нас, как вдруг налетел слева на нас большой отряд румынских кавалеристов. Единственная возможность была у нас — отступать вправо.
Хлопцы подсказали мне, что там есть бункеры, сделанные еще в 1914 ходу, когда шла война с царскими русскими войсками. Из этих бункеров можно будет обороняться, пока не подойдет помощь.
Да в этой горячке и нужде мы не подумали, что они сейчас залиты водой. Да что бы нас ждало, если бы и предвидели. Мы бросились назад, в сторону холмов под Великой Коленей, а там ждало нас топкое болото.
Уже раздирали мне душу крики раненых моих хлопцев, которые не могли выбраться из трясины.
Я бросился им на помощь. Но двое конников окружили меня, а третий соскочил и вмиг скрутил мне руки.
«Юрко! Хоть мы с тобой только всего несколько дней повидали волю, перед смертью и то хорошо, и то счастье. Не правда ли, братец?» — говорила во мне моя душа голосом Юлины.
Кто знает, что у них было на уме, но не убили меня на месте. Может, нужен был им «язык» или хотели для меня какой-то особенной смерти. Война злобит человеческое сердце, наполняет его лютой ненавистью.
На конях, наверно, сидели простые крестьянские хлопцы. Они так красовались, так хороши были лицом. На каждом — темно-зеленый мундир, шляпа с пером. Перекинув через плечо карабины, румынские кавалеристы статно покачивались в седлах. Один впереди. К хвосту его коня меня и привязали, как делала когда-то татарва. А двое ехали позади, подгоняли меня и пускали мне вслед всякие слова, полные злой радости. Я немного понимал по-румынски, они говорили:
— О, теперь ты воссоединишься с большевистскими коммунистами. Река Тиса впадает в Дунай, а Дунай течет в Черное море. Вот и ты поплывешь и воссоединишься с ними, ха-ха-ха!
Хохотали и хлестали меня по спине длинными лозинами.
В селе возле самого Хуста на площади перед церковью уже шла расправа над крестьянами.
— Ун, дой, три, петру, тинче! — выкрикивали, сидя на конях, такие же, как и те, что вели меня, — с перьями на шляпах и длинными лозинами в руках.
Били, наверно, людей за то, что порастаскивали что-нибудь из государственного, или господского, или монастырского имущества. Или, может быть, за то, что сыновья их не были дома, а ушли в Красную гвардию.
Наверно, и меня перед тем, как убить, а потом утопить в Тисе, сейчас разденут догола так же, как этих, несчастных, и будут сечь. Уже досчитали одному до тридцати и все продолжали хлестать.
— Как же я отдам то сало, что взял из лесной лавки, если я его съел! — кричал крестьянин, он лежал
