Споро работали в эту весну мужики на своих полях. Дружно вспахали, засеяли и заборонили вдовьи полосы. Но тревожно посматривали на пылающее небо. Давно уже спала полая вода, брызгал урман смоляной и душистой слезой, зеленели и цвели луга и поля, а в воздухе стояла сушь и на небе не было ни облачка. Хорошие и дружные всходы стали хиреть.
Старики и богатеи заговорили о поездке в волость за попом для молебна и водосвятия на хлебных полях.
Коммунисты и беспартийные партизаны отговаривали своих баб от участия в поповском молебствии.
Опять поднялись на деревне споры.
Даже молодежь деревенская заметно стала разделяться на два лагеря.
Перед свадьбой Секлеши Пупковой и Андрейки Рябцова собрались парни и девки на вечёрку. Одни в Секлешиной избе песни пели и под гармонь плясали. Другие гуляли на улице близ избы. За воротами сошлись и заспорили Ванятка Валежников с Тишкой — сыном кузнеца. Заспорили из-за попа. Тишка доказывал:
— Ничего не знает ваш поп… И никакого дождя не будет от его молебна!
Ванятка разгорячился:
— А что?.. Может, Советская власть дождичек пошлет?
— Советскую власть не приплетай! — предостерегающе сказал Тишка.
— А что ты мне сделаешь? — не унимался и наступал Ванятка. — Что?
— В морду дам, — спокойно ответил Тишка.
Ванятка побелел.
— Ты, мне?.. Трепло! Голоштанник!..
Ванятка развернулся и ударил Тишку по щеке.
— Ребята! — крикнул в окно Кирюшка Теркин. — Наших бьют!
Не ожидая помощи, Тишка ударил Ванятку, но тотчас же сам повалился на землю от удара Ефимки Оводова, а Кирюшка дал сзади подножку Ванятке и, повалив его на землю, принялся тузить кулаками.
Из избы выбежали парни и девки.
— Бей голоштанников! — закричали братья Гуковы, кидаясь с кулаками на поднявшегося Тишку. — Бей партизанщину!..
На помощь Ванятке кинулись Сенька Оводов, Федька Ермилов и Яшка Гусев. А на помощь Кирюшке и Тишке прибежали из избы Гавря Глухов, Еремка Козлов, Васька Гамыра, Роман Сомов, Васька Капаруля.
С ревом и руганью стенкой пошли парни-бедняки против сынков богачей.
— Бей кулацкую сволочь! — кричали они, кидаясь в свалку.
— Бей красных! — отвечали таким же криком кулацкие сынки.
Вмиг перемешались парни, сплелись в общей свалке.
Барахтались, колотили кулаками друг друга и охрипло кричали:
— Бе-е-ей!..
— Да-ви-и-и!
Девки с визгом разбежались по деревне.
— Ой-ой-ой!
— Батюшки!
— Ой…
Некоторые парни валялись уже на земле и, обливаясь кровью, царапали и рвали друг другу носы, губы.
Беднота брала перевес.
Из дворов выскакивали и бежали к дерущимся мужики и милиционеры.
Долго разнимали и растаскивали парней по деревне.
А поп знал о белокудринских разговорах и ссорах — перед троицей сам приезжал в Белокудрино. Отслужил молебен на полях, собрал ругу и, пошушукавшись с белокудринскими богачами, уехал обратно в Чумалово.
Вскоре после отъезда попа заявился из города черненький и гладко выбритый человек в потрепанной военной одежде. Привез бумажку от уездного ревкома, в которой предписывалось белокудринцам:
«Зачислить товарища Алексея Васильевича Колчина на должность делопроизводителя сельского ревкома, как специалиста, прошедшего курсы сельских работников».
— Да у нас нет такой должности-то, — мялся Панфил, читая бумажку и не зная, что делать с прибывшим человеком.
Колчин улыбался и разводил руками:
— Мое дело маленькое, товарищ председатель. Сами знаете, время революционное… Всем необходимо выполнять безоговорочно приказы органов революционной власти. Приказали мне выехать к вам, я и выехал. А дальше уж дело ваше… Теперь я в вашем распоряжении.
Понравился Панфилу ответ Колчина. Повертел он бумажку в руках и сказал:
— Ладно. Ужо поговорю с партизанами… Ты где остановился-то?
— Пока нигде, — ответил Колчин.
— Ежели желаешь, — сказал Панфил, оглядывая рваный костюм Колчина, — к своим мужикам поместим. А можно и к богатеньким…
— Я так думаю, товарищ председатель, — с ухмылочкой проговорил Колчин, — партизаны, вероятно, сами плохо живут. Не лучше ли поселить меня к кому-нибудь из богатых мужиков? Ну, например, к бывшему старосте… Что с ним церемониться?
— Это ты правильно говоришь, — согласился Панфил. — Иди к Валежникову. Велим дать тебе отдельную комнату. Дом-то у них большой. И харч хороший будет…
Поместили Колчина в доме Валежникова. Панфил посоветовался с партизанами и принял Колчина на должность делопроизводителя. Но долго присматривались партизаны к Колчину. И не во всем доверяли ему.
Знойное было это лето. Солнце нещадно жгло истомленную землю. Поник и будто поредел хмуро чернеющий урман. В смертельной тоске никли к земле хилые цветы и пожелтевшие травы. Земля похожа была на иссохшую в горе мать. Казалось, из посеревшей груди ее, из потрескавшихся губ порывами ветра срывались мольбы, направленные к раскаленному небу, у которого просила она спасительной влаги.
Но равнодушно было небо к мольбам и стонам земли.
Даже ночами задыхалась земля от жары. И лишь ранними утрами жадно глотала алмазные капли росы, падающей на ее лицо с бледных губ хиреющих трав и цветов. И снова спокойно и равнодушно голубело небо в сухом пламени. И снова томилась земля в иссушающем зное.
За неделю до Иванова дня во второй раз приехал поп в Белокудрино.
Мирские опять стали готовиться к молебнам и водосвятию на полях.
И кержаки заговорили о своем особом молебствии близ выгорающих полос.
Партизаны накануне водосвятия устроили совещание и сразу после него стали собираться на покосы. Но жены партизан боялись гнева божия. Боялись без куска хлеба на зиму остаться. Потому и отбивались от мужей ожесточенно.
Рябая Акуля ругалась с кузнецом и корила его:
— Совсем потерял стыд, косорылый… Сам лба не перекрестишь и меня хочешь в преисподню вогнать?!
— А что тебе бог-то даст? — ухмылялся кузнец.
— Хлеба даст, вот что! — кричала Акуля. — Ты, косорылая холера, не молишься, так, может, люди вымолют у господа.
— А ты сеяла хлеб-то? За кого просить-то будешь?
— Ты не сеял, так добрые люди сеяли!
— Пускай люди и молятся.
Акуля плевалась:
— Тьфу, анафема!.. Безбожник!.. Все едино пойду на молебен. С батюшкой пойду и с кержаками пойду.
И Олена ругала своего Афоню за то, что сам собирался до молебна ехать на покосы и других подбивал.
— Разбойник! — кричала Олена на мужа. — Шантрапа разнесчастная!.. Господа забыл, шаромыжник окаянный… да еще других мутит. Идол!..
Параська пробовала защищать отца. Но Олена оборвала ее:
— Молчи, потаскуха!.. Такая же жаба безбожная будешь… Ужо захлестну чем попало…
У других партизан такие же стычки были с бабами.
Даже Маланья и та заколебалась. Пришла к бабке Настасье за советом.
— Что посоветуешь, бабушка Настасья? Семен тянет на покосы… от водосвятья отговаривает. А бабы наказанием господним пугают.
— Поезжай, — ответила ей бабка Настасья. — Пораньше начнете покос, побольше уберете сенца.
— А бог-то?
Бабка Настасья хмурилась.
— Коли бога боишься, иди… молись…
Маланья все же допытывалась:
— К тебе пришла… Ты-то что присоветуешь? Везде ведь бывала ты, всего навидалась… Как скажешь, так и сделаю.
Помолчала бабка. Пожевала губами. И, не глядя на Маланью, сказала:
— Не на бога надо надеяться, а на свои руки. Не бойся… Поезжай с Семеном.
Так и сделала Маланья. Рано утром уехала с мужем на покос.
А остальным партизанам пришлось выезжать без баб.
Вся деревня два дня ходила по полям с попом и с иконами.
Потом два дня ходили кержаки с медными образами и со своим начетчиком Авдеем Максимычем.
После того неделю смотрели белокудринцы на раскаленное небо. Все дождичка ждали. Так и не дождались.
После Иванова дня все стали разъезжаться по своим угодьям — на сенокос.
А в самый разгар покосов, когда вся деревня пласталась уже на лугах, приехал в Белокудрино бывший старшина Илья Андреич Супонин и привез с собой бородатого человека в серой военной одежде, в ботинках и обмотках. Остановились волостные гости у Валежникова.
В полдень Маринка Валежникова полетела верхом на луга — вызывать в деревню отца. По пути велела ей мать заехать на смолокурню, сказать Панфилу, что приехал и вызывает его председатель волостного ревкома.
К вечеру Валежников вместе с работником, с сыном и дочерью приехали в деревню.
