а перед ним и за ним переброшены были мосты, и там должны были держать оборону красногвардейцы Севлюша. Выстрелы не нарушали эту утреннюю тишь. Может быть, под натиском врага красногвардейцам пришлось отойти, или все погибли, или все еще сдерживали румынский натиск и притихли, выжидая минуту, когда им лучше ударить.
Я подошел ближе к берегу, словно река должна была дать ответ на мои думы.
Ой, ой, а разве не дала? Посреди этой широкой воды плыли убитые наши красные воины, а трех, связанных вместе — рука к руке, — прибило к берегу. К веревкам, которыми они были перетянуты, убийцы привязали дощечку, а на ней красными буквами вывели слова, то же самое, что цедили мне вслед румынские кавалеристы:
«Тиса впадает в Дунай, а Дунай — в Черное море, вы хотели воссоединиться с красной большевистской бандой, так плывите и воссоединяйтесь».
Эта дощечка с надписью так ранила мои глаза, так приковала к себе мой взгляд, что я не посмотрел сразу на лица убитых воинов. Тела их уже разбухли, но еще кровавилась на них одежда и ее омывала волна Тисы.
«Я обмою ваши раны, вояченьки наши, соберу все капли крови с вашей одежды. Кто, кто это сделает, кроме меня? Вы первыми пали за свободу, которой и я жду, не дождусь», — словно шумела эта волна, прокалывая мне сердце острой тоской. И она стала еще; острее, прошла через каждую частицу моего тела, когда взгляд мой остановился на лице того, среднего, к груди которого и была привязана или прибита дощечка с надписью. Посиневшее, разбухшее от принятых мук и от воды лицо этого погибшего воина кричало мне всем своим ужасным видом: это Ларион. Об этом же мне говорила теперь и его одежда, та самая, в которой я его оставил в Севлюше.
Вот как посмотрели мы с тобой вместе в овеянные моей мечтой воды Тисы.
Где же свет твоих глаз, что напоминал мне Улины? Где же его погасили? Но если волна Тисы принесла тебя сюда, значит, ты нашел свою смерть там, где она таращила глаза и на меня.
Слеза текла по моей щеке, прожигая ее огнем, и моя щека приняла его, чтобы дальше я мог жить — за Лариона, за мою сестру Юлину, за всех, кого я видел, кого несли вперед полные воды Тисы.
Я не мог даже похоронить Лариона и его друзей по смерти. Вокруг и палки простой не было видно, не то что какой-нибудь железины — чтобы мог я выкопать могилу. И вся земля была пропитана водой — как болото. И легче было для сердца оттолкнуть их от берега, чтобы плыли они дальше по Тисе, туда, где враг не погасил еще огней нашей революции. Я не посмел это сделать ногой, вошел в воду и, обхватив голову Лариона руками, отдал ее дальше волнам Тисы. А с нею поплыли и те, кого с ним соединила судьба в последние минуты их жизни. Так я начал терять своих родных и друзей.
Но у жизни больше силы, чем у смерти, и я уже летел мыслями к тем, кто еще в моей памяти был живым. Где сейчас Янош Баклай, где Кароль, где Митро Молдавчук? Теперь мне оставалось думать об одном: как дойти до своих, до наших, что где-то стояли в обороне. И я повернул от берега Тисы, чтобы пробираться туда какими-нибудь иными дорогами. Уже под Великой Копаней у встречной женщины я узнал, что мосты в Королеве заняты румынами, что они уже и в селах под Севлюшем и в самом Севлюше. Ой, ой, может быть, уже и в Берегове и в Мукачеве?
И я пошел, пошел верхами гор, ущельями и лесами. Это верный дом для таких, как я, кто ничего не имеет, кроме своих рук, кто хочет жить, надеется на жизнь и верит в революцию.
И опять, моя Уленька, иду я к тебе. Что я тебе расскажу, какую принесу радость? Но ты поймешь: где борьба, там и смерть. И звездочке нашей не погаснуть, как солнцу на небе.
И вот я уже опять при оружии, уже выдыхаю в бою под Чопом свою боль по Лариону и Юлине. И по тебе, девушка моя, за горами и перевалами, ахтырочка моя красная! Когда еще, когда приду я к тебе?
А какие вояки стоят вокруг меня… Как они одеты, как вооружены. Сердце сжимается, когда смотрю на них. Но и я, и я такой же. Среди этих красных воинов вижу многих босых, и не военные шапки у них на головах, а рваные какие-то шляпы, и есть такие, что носят ружье на веревочке. Но каждый из них сам пришел сюда. Никто силой не брал, никто не гнал. Сам.
И стоит, и жизнью своей обороняет красную звезду, нашу советскую власть. Найдется ли слово, достойное о том рассказать, песня, чтобы пропеть. Если нет — должна быть, потому что такое забыть нельзя.
И там под Чопом пришли ко мне новые радости. Потому что жизнь всегда норовит горе, которое она приносит, поставить рядом с радостью. Что у кого перевесит. И первой моей радостью была та, что под Чопом я встретил Золтана Коваши.
Рассказал он мне, что они пережили, когда, оставив нас под Великой Копаней, пошли на мятежников в Берегове и Мукачеве. Их командиры капитан Кишгази и Шмидт там же, под Великой Копаней, сразу переметнулись к врагам. Но красное воинство не разбежалось кто куда, дошли все-таки до Мукачева. По дороге их догнал еще отряд будапештских красногвардейцев. Ой, ой! Если бы не они, вряд ли удалось бы захватить тех поганцев мятежников. Не одного уже отвезли на суд в Будапешт. Среди изменников оказались я сам народный комиссар Русской Крайны Августин Штефан и политический уполномоченный Иосиф Каминский. Но неизвестно, схватили ли этих главных заводил или же им удалось удрать. Ведь чем больше лиса, тем хитрее. Да достаточно и того, что советскую власть в Берегове и Мукачеве восстановили.
Но… прожила она там лишь два дня. А он, Золтан Коваши, и их полк сразу же после одного боя должен был вступать в новый — под Чопом. А хитрая пани Антанта с волчьими зубами пошла на новую хитрость: науськала на венгерскую революцию и чехов, приказала, чтобы они и румыны как можно скорее соединились на закарпатской земле.
— А что это значит, Юрко, что? Хотят зажать всю нашу силу в кольцо. Румыны и чехи согласились, сказали друг другу «сервус». Хорошо о них
