Рудаев не дождался пяти часов, когда начинался его законный перерыв, и помчался домой — не терпелось поговорить с отцом, втолковать, как выглядит его поступок в глазах людей, повернуть события вспять. А может, отец задумал какой-то маневр?
Отец был на огороде. Без рубахи, в подвернутых брюках, он как ни в чем не бывало поливал грядку с огурцами, и эта идиллическая картинка окончательно взбесила Рудаева.
— Чем ты можешь объяснить свою выходку? — с места в карьер напустился он.
— Выходки бывают у таких мальчишек, как ты, У людей постарше это решения.
— Так объясни свое решение.
— Вот потому, что оно мое, я не собираюсь ни перед кем отчитываться. — Серафим Гаврилович внимательно следил за струей воды, вяло бежавшей из шланга.
— Это все, что ты можешь сказать? И не стыдно перед народом.
— Ни на вот столечко, — с хитрой усмешкой проговорил Серафим Гаврилович, показав на кончик пальца.
— А не переменишь ты свое решение?
— И не подумаю. Я назад не пячусь.
— Ничего себе — не пячусь! — снова возвысил голос Рудаев. — А это что, не задний ход?
— Чего ты на меня кричишь? Тут тебе не цех. И ты тут для меня не начальство. Я здесь хозяин!
— Ну и хозяйнуй на здоровье как знаешь! — зло ответил Рудаев и пошел в дом.
— Чего вы там расшумелись? — спросила его мать. То была очень полная женщина с удивительно моложавым лицом, не утратившая в свои пятьдесят три года девчоночье-наивного выражения глаз. Она стояла в коридоре, прислонившись к стене, и хотя немногое разобрала из разговора между отцом и сыном, но по выражению лиц и жестам почувствовала, что произошла серьезная размолвка. — Напрасно ты так, Боря…
— Ах, мама, ничего ты не понимаешь… — отмахнулся Рудаев и, сняв со шкафа чемодан, направился в свою комнату.
— Да расскажи хоть толком, что произошло, — заглянув в дверь, жалобно простонала мать.
— Это тебе батя расскажет. — Рудаев едва шевелил посеревшими губами.
Принялся укладывать вещи. Костюм, один, второй. На первых порах хватит. Белье. Не стоит. Какое летом белье? Трусы да майки. И еще носки. И платки, пожалуй, носовые.
Мать недоумевающе следила за ним. Увидев, что пиджак брошен небрежно, не выдержала, сложила его по всем правилам — подкладкой наружу, рукава внутрь.
— Ты же не забудь портфель, — сказала она, решив, что сын уезжает в командировку, но, когда увидела, что он снимает с полки книги, всполошилась: — Куда нагружаешься так?
— Не могу я здесь, мама…
— Почему?
Руда ев тяжело вздохнул.
— Не могу…
— Боря, поехал бы ты на море, покупался. Ведь так бывало: окунешься — и весь свет вроде уже по-другому выглядит. И у него за это время перегорит. Он же отходчивый.
Рудаев задержал в руке отобранные книги, но только на мгновенье. Бросил их в чемодан.
— Нет, не могу. — Он обнял мать, виновато заглянул в глаза, понимая, что главное страдающее по-настоящему сейчас лицо — она. Совсем опустевает ее гнездо. Еще год ждать, пока вернутся младшие дети: Юрка — из армии, Наташа — из института, если вообще вернутся. Юрку может на новостройки потянуть. Натка, чего доброго, замуж выскочит и останется в Харькове. Вспомнились вычитанные где-то строчки: «Старость наступает у матери, когда мать остается одна». Смахнул со щеки у нее слезинку, просяще сказал:
— Не сердись, мама… Не за себя обижен… И не удивляйся, если к вам знакомые ходить перестанут.
— Да что же это такое делается!..
Больше она ничего не сказала — душили слезы.
Направляясь к машине, Рудаев бросил быстрый взгляд на отца. Тот видел, что сын уезжает, но и бровью не повел. Только шланг крепче сжал в руке, отчего струя пошла веером.
Отношения отца с сыном испортились давно. Серафим Гаврилович хотел, чтобы после школы Борис работал с ним в одном цехе, хотел сам обучать его всем тонкостям сталеварного дела. Но Борису не понравился старый цех, и он уехал в Макеевку на новые печи. Позже Серафим Гаврилович все же пришел к выводу, что сын был прав, но ослушания не простил и затаил обиду. Вернувшись в Приморск, Борис поселился в родительском доме ради матери: привыкла к большой семье, к большим заботам и безлюдья в доме не выносила. Да и просить квартиру при сложном положении с жильем было стыдно.
Сейчас он пожалел об этом. Он не знал, куда ехать. В гостинице с местной пропиской не примут. А если в заводское общежитие? Снова мысли о доме ворвались в сознание. «Неласковый муж, неподступный отец. Что-то у него кержацкое, въедливое. Замкнется — никакого ключа не подберешь, разозлится — ни на какой козе не подъедешь. Трудновато сейчас будет маме одной с ним».
Остановился у общежития, посмотрел на дверь и поехал дальше. Уговаривать, объяснять, а ну их к дьяволу! Вспомнил, что забыл тапочки. Но не возвращаться же из-за них. И лезвий для бритья не мешало бы захватить побольше — хорошие, английские.
Бессмысленно покружил по городу. Хоть на вокзал езжай — там есть квартирное бюро для курортников. Э нет, оно уже закрыто. А частники только к приходу поезда появляются. И вдруг вспомнил о Пискареве. У того три комнаты, а сын в армии. Пустит, наверно, хотя сегодня ему досадили Рудаевы — и старый и молодой.
Пискарев встретил Рудаева хмуро, но, услышав, что тот смиренно просит приюта, просиял, даже помог внести чемодан.
Отправив гостя в ванную умываться, он пошептался с женой, и, пока Рудаев приводил себя в порядок, на столе появились помидоры, огурцы, графин с какой-то настойкой невероятно лилового цвета и кастрюля с украинским борщом, от которого несся ядреный укропный дух.
Смешно отказываться, когда хочется есть, и Рудаев без лишних церемоний сел за стол.
Жена у Пискарева такая же худенькая, тщедушная, как и он сам. И лицо у нее такое же унылое, блеклое, без единой приметной черточки. Прошлым летом утонул у них младший сын, и это сломало их обоих. Пискарев и так здоровьем не отличался, а тут совсем сдал. Горе подкосило его.
Супруги наперебой ухаживали за гостем, подкладывали куски получше, а Рудаев понемногу пришел в себя, отогрелся. Нет, здесь ему будет неплохо,
* * *
На вечернем рапорте людей было значительно больше, чем обычно. Рудаев чувствовал, что от него ждут каких-то разъяснений в связи с перестановкой сталеваров в смене «В», но сам затевать этот разговор не хотел, — к чему предугадывать вопросы и отвечать на них? Он быстро провел рапорт и уже собирался отпустить людей, как поднялся сталевар третьей печи Мордовец, довольно монументальное сооружение, собранное из разнокалиберных составных, — крупный неподвижный торс, длинные руки, короткие тяжелые ноги и небольшая вытянутая к затылку голова. Рудаев терпеть не мог его за скользкий характер, за фискальские наклонности.
— Товарищ заместитель, как вы расцениваете поступок Сенина? — спросил он.
Учуяв подвох, Рудаев схитрил:
— Точно так же, как и вы.
Мордовец опешил от неожиданности и даже сел было на свое место, но, смекнув, что остался в дураках, тотчас поднялся снова.
— Так, может, и мне последовать этому примеру? Вот тут уже запахло провокацией. Мордовец явно подстрекал Рудаева одобрить поступок Сенина.
— А у вас что, своего ума не хватает решить это самому? — снова сманеврировал Рудаев. Каждое его слово сегодня же будет известно Гребенщикову, не хотелось лишних неприятностей.
Чтобы доконать Рудаева, Мордовец даже пошел на унижение.
— Не хватает, потому и спрашиваю вас. Не грешно ведь с умным человеком посоветоваться.
В этих смиренных словах нетрудно было уловить издевку, и Рудаев с удовольствием послал бы Мордовца за советом по другому, общеизвестному адресу, но от него все остальные ждали вразумительного ответа.
— У Сенина были основания для такого поступка, — сказал Рудаев. — Он сознает, что волна случайно вынесла его на поверхность. А по-честному вам, Мордовец, нужно было уйти с печи первому. Вы же хуже всех работаете, вы все время в хвосте. Вернее, на чужом хвосте в рай въезжаете. По моему разумению, всякий человек, незаслуженно поднятый на высоту, должен испытывать неловкость перед своими товарищами. Но для этого нужно иметь хотя бы остатки, — интонационно подчеркнул он, — остатки зачатков совести.
— Догавкался? — спросил кто-то злорадно, и в напряженную тишину ворвался хохот.
Мордовец стал совсем багровым, но не сдался, — его не так легко прошибить.
— Остатки зачатков, — снова повторил Рудаев.
— А папаша ваш хорошо сделал, что наперегонки с чертом на нашу печку прискакал?
— По возрасту своему, по квалификации он имеет на это право. А вот поступаться убеждениями своими не должен был.
Мордовец сел удовлетворенный. Хоть и рожа в крови, но то, чего он хотел, добился: выжал из Рудаева прямой ответ.
