Хозяйство свое Кирилл Платонович вел безалаберно, можно сказать, не занимался им — не до него было. А без ухода нет обихода. Лошадей десятка полтора держал, но не то чтобы шлеи хорошей или хомута — уздечки путевой не водилось. От такой сбруи, от недогляда спины, холки у лошадей вечно бывали сбиты, потерты. А водил он их то на о́броти, то на веревке, а то и на полотенце — что под руку попадет. Обротей, правда, было у него предостаточно — по всему двору валялись и на плетне висели. Не зря он говаривал: «Была бы оброть, а коней добудем!»
Да ему и не надо было приобретать многих мелочей. Полог — воз накрыть, мешки для зерна, деготь — телегу подмазать, грабли, вилы — все брал он у Рословых во дворе. Приходил и брал, как свое. И никто препятствовать в этом ему не смел. Приносить взятое не имел привычки. Поэтому, когда чего-то не находили у себя Рословы, посылали ребятишек к Дурановым, и таким способом почти всегда возвращали утраченное.
Ненавидел он работу крестьянскую, презирал ее. Чертомелями постоянно мужиков обзывал и смеялся над их трудом каторжным. Работников держал человека по три, а то и больше. Старался нанять каких помоложе, поглупее. Ругал их редко и только по одному разу: как зашипит, как сверканет страшнющими своими глазами — и сразу прогонит.
А уж когда замышлял большое воровское дело и по плану выходило, что понадобится ему на какое-то время свой двор — нападал на него этакий зуд, места себе не находил. И будь тут хоть самая горячая страдная пора — хоть сенокос, хоть уборка хлеба, хоть молотьба — разгонял всех работников, Василисе приказывал сидеть с Ленькой в избе, не маячить на улице.
Даже случалось в такое время — сам приносил Рословым все, что брал у них раньше. Это — чтобы не влетели их ребятишки к нему в самое неподходящее время.
Будь рядом другие соседи, Кирилл Платонович и у них также «заимствовал» бы нужные вещи. Но с другой от него стороны жила помянутая бабка Пигаска со своим простоватым, немножко тронутым умом дедом, вечно пасшим стадо хуторских коров. Зато бабку умом не обидел бог. И едва ли кто-нибудь на хуторе знал больше о ночных деяниях и гостях Кирилла Дуранова, чем эта самая бабка, часто мучившаяся бессонницей по старости лет.
Младший брат Кирилла — Матвей — воротился лет пять назад с японской войны унтер-офицером, с двумя Георгиевскими крестами, с медалями — герой героем. А у Кирилла жил в работниках. Поскорее потом женился да и ушел от него.
Никого не терпел возле себя на равных Кирилл Дуранов.
7
Когда любопытные нагляделись на убитого волка и вдоволь наслушались от Леонтия Шлыкова потрясающих подробностей о том, как преследовал его этот зверюга от самого города, толпа у рословских ворот как то враз — будто скомандовал кто — начала уменьшаться, таять. Скоро остались почти одни ребятишки, а Леонтий все не унимался.
— Ведь он ведь, жаба ему в хайло, у самой Со́ковки там, в первом ложке, у березового колка, встрел меня и кружил всю дорогу, — десятый раз скороговоркой, взахлеб рассказывал Леонтий. — То вперед подхватится бечь, как собака бешеная, то опять сзаду сигануть ко мне в сани норовит. Да ведь злющий какой, изверг, зубищами клацает и на разводину ко мне передними лапами разок скакнул. А я его кнутом по шарам-то ка-ак врезал — глаз ему, стал быть, вышиб. Он посля на дорогу как выскочит да как примется бечь! А то сядет опять же на дорогу да и стоит, ждет, как подъеду…
— Эт какой ж ты ему глаз вышиб? — перебила трескотню Леонтия Дарья, остановившаяся тут на минутку с коромыслом, нагруженным по концам мокрыми холстами. — Третий, что ль?
— Какой еще третий? — опешил Леонтий, бойко повернув к ней остренький, шильцем, носик и тряхнув жиденькой бороденкой.
— А енти два-то целехоньки. Вон вылупились как, ровно утиные яйца там воткнуты.
— Ишь ведь чего углядела, — обиделся Леонтий. — А ты не встревай в мущинские разговоры, не бабье это дело! Не суйся где не надоть!
Но тут подошел Тихон, остановил его:
— Будет тебе сказки-то сказывать.
Тихон ухватил волка за переднюю ногу и поволок во двор. За ним потянулись туда и ребятишки, кто посмелее. А Леонтий, уразумев наконец, что слушать его тут некому, кроме этих сопляков, что замешкался он изрядно, что дома ждут его с покупками, враз осунулся и погрустнел.
Тихон, видать, в избу за ножом пошел. Леонтий, сгорбившись, как-то воровски подскочил к колодцу, крутанул за крюк, выволок окованную бадью и, достав из кармана пустую сороковку, сунул ее в воду. Бутылка, наполняясь, весело забулькала. За спиной хлопнула дверь.
— У-у, прах его возьми, воротился! — негромко проворчал Леонтий, дернул было бутылку, но она не наполнилась еще и наполовину — сунул обратно, утопив рукой.
— Угорел ты, что ль, аль с перепугу? — миролюбиво спросил Тихон, подходя. — Чего ж ручищи-то в бадье моешь, зашел бы в избу да напился.
— Ти-ша, ти-ше! — хитро прищурил глаз Леонтий и предупредительно поднял скрюченный указательный палец. Прищелкнул языком, туго забил свернутую из бумаги пробку, обтер бутылку рукавом, засунул в карман штанов. — Старуха моя приказывала наговорной водицы из городу привезть. А ту бабку, какая наговаривает, черти в гости кудай-то унесли. Смекаешь?
— Чего уж тут не смекнуть, — хохотнул Тихон. — Хоть бы воду-то посогрел.
— Согреется в штанах. Так и калит лодыжку, проклятущая! — выплеснул остатки в колоду, бросил бадью в колодец. — А ты помалкивай, Тиша, не твое это дело.
— Само собой, не мое, да хоть бы для порядку к бабке Пигаске зашел: вон она, рядом.
— Спробовали, Тиша. Пустые ее наговоры, не помогают.
— Ну, лечи нашей, чистенькой. Вреда от нее не будет.
— То-то вот и есть, что безвредная она, водица ваша, — согласился Леонтий, вышел за ворота и, жалеючи, ласково тронул свою Рыжуху.
Враз навалилась тягучая, как кисель на поминках, тоска. Недели три, не разгибаясь, подшивал он пимы в люди. Каждую зиму этим занимался. Сколотил малость деньжонок и вчера поутру отправился в город на базар. Наказов от семьи набралось много. И сахарку, и пряничков, и рыбки какой-нибудь для поста купить, чаю настоящего — тоже для поста, на кофту ситцу жене к пасхе… Да вот этой самой наговорной водицы опять же захватить наказано. А за нее тоже платить надо. Хоть самую малость, а платить. Все бы оно так, пожалуй, и было, ежели б взял с собой свою бабку Маню́шку, как звал ее весь хутор с легкой руки Леонтия. Да расхворалась она, как на грех. И съездить можно было обыденкой, в один день, стало быть, не ночевать в городе. Ну, приехал бы попозже — и только. А вышло все маленько не так.
Купил на базаре Леонтий селедки фунтов десять и столько же воблы вяленой, фунта два «лонпосеев», леденцов то есть, вару кусок — тоже вещь в его деле необходимая. И тут пристал к нему какой-то мужик. Выпить, видишь ли, позарез хочется, а одному скучно. У Леонтия в плане это, конечно, значилось тоже, но только на деньги, что от покупок останутся, однако уступил настоянию мужика, решив малость посогреться, а уж после того и дела доделать.
Словом, очухался Леонтий под тем же столом на постоялом дворе далеко за полночь. Тут же спал и сомуститель его, совсем рядышком. На похмелье не нашлось у них ни полушки, а стало быть, и делать в городе больше нечего. Волк этот, проклятущий, и вовсе спутал последние карты. Надо же было чем-то от него отбояриваться! Кинул ему рыбину — слопал. Поглянулось. Наседает опять. Так и кидал всю дорогу. Хватился тут уж, в деревне, возле Рословых — нету воблы-то. Да и селедок вроде бы меньше стало. С тем и домой поехал.
Двор у Леонтия небольшой, плетнем обнесенный и соломой накрыт так, что во дворе темно. С непривычки и дверь в избу не сыщешь, пока не оглядишься. Выпряг свою Рыжуху, повел в конюшню, задал ей корму и клоком соломы очистил с лошади весь куржак.
В избу и заходить страшно. Во двор к нему никто не вышел: старуха, знать, все хворает, а ребята большаки, видать, за соломой поехали — Сивки-то нет в конюшне. Сложил на пустой мешок десятка полтора оставшихся селедок, рядом кулек с леденцами, наверх водрузил кусок вару. Мысленно благословился и шагнул к двери. Эх и влетит же ему от Манюшки! Несмело покашляв, переступил через порог, возгласил:
— Здорово ночевали!
Манюшка встрепенулась на печи, приподнялась на локте, придерживая другой рукой у лба мокрую тряпку. Яшку и Семку как ветром снесло с печки.
— Гостинцев тятя привез! — заплясали вокруг отца ребятишки.
Леонтий прошел в передний угол, бережно, будто стараясь не расплескать чего, разостлал на столе мешок с покупками, достал из бумажного кулька два леденца — отдал ребятишкам. А Манюшка молчит, ровно вода у нее во рту-то. Не к добру это. Пошел к порогу раздеваться.
— Все, что ль, купил, как приказывала? — скрипучим больным голосом спросила Манюшка.
