Прав-то у папочки, действительно, нет. Но ведь ее, Нинин, долг перед ним — тут она сама еще для себя ничего не решила, и как она поведет себя, если папочка явится, сейчас сказать не может, — но ведь долг-то все-таки есть?
— Да неужели у тебя гордости никакой нет? — вопрошает этот носитель-знаменатель-повелитель. — Двадцать лет ты ему была не нужна, а теперь будешь лелеять его светлую старость?
Ах, не надо про гордость. Этого товара у нас хоть отбавляй, только оставь ей какую-нибудь щелочку, как загремят трубы и копыта зацокают, но ведь тогда и от тебя, обожаемый, ничего не останется: растерзают тебя, растопчут и — в высокое окно под тяжелые колеса троллейбусов. Но рано еще, рано.
Нина переставляет иглу проигрывателя, чтобы пластинка играла еще долго-долго. А мы обойдемся пока без гордости, труб, коней и воплей. Так ведь, милый? Ты ведь тоже не думаешь, что на сегодня это все? И пусть это будет всегда вот так, а не на грязном чердаке — головой о замок, и не на липкой от смолы сосне. (Ага, еще и картина над кроватью или тахтой для полного изящества, — защитная самоирония, чтобы не захлебнуться окончательно в этой патоке чувств и придуманных красивостей. — Но чего ты там сама себе городишь? Ясно ведь, что так лучше, надежнее, а коня, всю эту конюшню продать, обменять можно на новую жизнь или, по крайней мере, новые условия жизни. — Вот-вот! Кто-то позволят тебе чужую квартиру продавать или обменивать! Сама в ней на птичьих правах живешь. — Да не собираюсь я ее продавать, это только так, фигурально. Птичьи права — это у Люды Пугачевой были, да кончились. А теперь, извините, Славик — мой. — Твой, конечно. Но ты еще с Львом Моисеевичем развяжись попробуй. А тебя ведь этот красавец еще и не позвал никуда, никаких предложений не сделал. — Позовет, сделает — не видно разве? — Но если и позовет, где доказательства, что он — это он? Один чемоданчик, портфель-дипломат? Таких портфелей в Москве десятки тысяч, ты с каждым и ляжешь? — Да заткнись ты, наконец! Слушать противно. — А ты не злись. Возразить-то ведь тебе нечего? — Ну и пусть, только уйди, пожалуйста, не мешай. Ну неужели ты, дубина, не понимаешь? — Я-то понимаю, а вот ты потом жалеть будешь. Мало, что ли, уже обжигалась? — Да, мало! Мало! И убирайся скорее. Меня муж зовет. — Ой, не могу — муж! Ой, насмешила!)
— С ума сойти, — сказала Нина, — откуда ты взялся, такой красивый и нежный? Хочешь, ударь меня! Ну ударь, пожалуйста. Еще! Ты мне так все лицо разобьешь. Как я завтра на занятия пойду? Нет, еще! Не бойся, бей еще! Да не жалей ты меня, господи! Что я — хрустальная, что ли?
Звать или не звать Аллу Константиновну — это, пожалуй, был главный вопрос, потому что все остальные: о платье, о ресторане, о машинах, гостях — решались сами собой (а как же иначе, если Слава коренной москвич, родители его — шишки порядочные, и никаких проблем для них словно и не существует). С одной стороны, звать, конечно, нужно — как маму лишить такого права? Да и бюджет ее, надо полагать, такой расход выдержит. Ну и согласие, что ли, получить не мешает. Впрочем, последнее как раз и останавливало. И не потому, что Алла Константиновна вдруг не согласится — да с радостью, наверное, подарит свое родительское благословение, только, может, для порядка какую-нибудь банальность произнесет типа «Смотри, дочка, тебе жить!», ведь ей, свою судьбу устроившей, дочь поскорее пристроить — самое милое дело. А это, согласитесь, не так уж приятно слушать. Да и зачем ей, Нине, чье-то согласие? Она и раньше, гораздо раньше, своим умом прекрасно обходилась. Не всегда, правда, все хорошо получалось, но ведь зато сама — сама, понимаете? А тут, когда, может быть, что-то важнейшее в ее жизни происходит, прикажете у мамочки спрашивать? Да ни в жизнь! Зачем ей чье-то согласие, если все уже и так решено? Мамочка, кстати, у нее тоже не очень-то спрашивала, хотя ее, Аллы Константиновны, решение и Нинины интересы затрагивало. А как мамочка тогда написала? «Ты не думай, что я с тобой советуюсь…» Вот и она тоже советоваться не будет.
Тем более что нужно еще с Львом Моисеевичем как-то договориться, объяснить ему, уговорить. Не при мамочке же это делать. А то, чего доброго, он у Аллы Константиновны попробует поддержку искать и, следовательно, их отношения (бывшие, конечно) афишировать. А это уж и вовсе ни к чему. Так и до Вячеслава дойти может. Тоже, как вы понимаете, полный завал — можно и к портнихе, что шьет свадебное платье, больше не ходить.
Резюме: Аллу Константиновну извещаем постфактум, главная задача — нейтрализовать Кантора (только как?).
Ну для начала — перестать скрываться. Остаться вечером дома (одной, разумеется), свет — зажечь, телефон — не выключать. Как-нибудь да объявится, наверное. Только бы этот сладкий истязатель не явился без спросу. Но если придет, решительно вытурить, только мерзких сцен ей сейчас не хватает. Итак, сети расставлены, приманка — свет в окне — брошена, шагайте, Лев Моисеевич, да побыстрее, надо ведь наконец этот чертов узел разрубить. На каких условиях? Да ока сейчас на все согласна, лишь бы вы исчезли окончательно. Конечно, эту комнату она оставит. И никаких вещей ей не надо — ни ковра, ни телевизора. Разве что проигрыватель не отказалась бы взять, он недорогой, всего сорок рублей, к тому же она его сама и купила. Но, если вам так хочется, то берите и проигрыватель, и пластинки тоже. Все? Все, пожалуй. Через неделю ее тут не будет. До свидания. Или чаю попьете на дорожку?
Ну а если он так просто не уйдет? Если начнет торговаться? Свои условия выдвигать? Конечно, о близости уже и речи быть не может теперь, когда есть ненаглядный искуситель, — за кого вы ее, любезный Лев Моисеевич, принимаете! Скажете тоже! Но, может, он еще и какую-нибудь материальную компенсацию потребует, денег-то на нее он истратил все-таки порядочно. Вот и скажет: «Изволь, девочка, столько-то завтра вернуть. Иначе…» Ну, что «иначе» — понятно. Самый обыкновенный шантаж. Пойдет к его родителям и в очень доброжелательном тоне расскажет, что их замечательный сын связался с последней дрянью (что, коль скоро он в этом деле замешан, может с прискорбием констатировать). Конечно, полной уверенности, что он поступит так подло, у нее нет, но и исключить такой вариант нельзя. А это значит, что если он потребует какую-то сумму, то нужно заплатить или хотя бы расписку выдать, потому что денег у нее, естественно, нет, а это ведь не десятка и не сотня, а черт знает сколько. Но и другого выхода, кажется, нет.
Ну а если ответным разоблачением пригрозить? Раз вы так, то и я — так же. Пойти на Солянку или лучше в какую-нибудь общественную организацию, потому что едва ли подобное сообщение подействует должным образом на неземную Анну Павловну и такую же Таньку, — пускай эта общественная организация знает подлинное лицо почтенного деятеля и делает свои выводы. «А вы, — там могут спросить, — в этой истории кто?»— «Посторонняя, конечно. Как вы могли другое подумать?» Можно и вовсе не ходить — только письмо написать, ну и потом рассказать кое-что, когда будут проверять.
Господи, грязи-то сколько! Неужели все это пережить удастся? Все бы она тряпки — до единой — на куски разорвала, всю косметику в мусорное ведро отправила, если бы знала, что так будет, что за все это так платить придется. Но ведь знала, знала — вот что самое страшное, знала и не устояла! Сколько же должен человек в своей жизни ошибок совершить, пока до чего-то доберется?
— А у тебя глаза на мокром месте, между прочим, — сказал Лев Моисеевич, не очень-то к ней и приглядываясь, а только вошел — и сразу все определил. — Что такое случилось?
— Так, — сказала Нина, — грустно что-то.
— Ну уж это ты врешь, — не поверил хитрый Канталуп. — Ты в последнее время очень счастливой мне казалась.
— Я давно вам хочу сказать, — Нина поправила штору и попутно убедилась, что там никто не прячется. «С ума я схожу, что ли? — подумала она. — Когда здесь Славик, мне Лев Моисеевич мерещится, а когда он здесь, то боюсь, что Славик войдет». — Я давно хочу вам сказать, что не надо нам больше встречаться.
— И когда ты это решила?
— После Нового года. Когда я увидела, что вы уделяете мне слишком много внимания.
— Но это, положим, мое дело — сколько внимания тебе уделять. Я спрашиваю, давно ли это внимание стало ненужным тебе?
— Да, — сказала Нина, — давно. Вы же знаете.
— Ты что же — замуж за него собралась?
— Да. А что?
— Ничего. Я знаю, что ты девушка решительная. Но не рано ли?
— Нет. Он на последнем курсе.
— А, вот оно что! У него распределение. Поэтому вы так и форсируете. А ты не думала: сделал бы он тебе предложение, если бы ему ничего не грозило?
— Не знаю. Но сейчас-то это ничего не значит.
— Ты так думаешь? Странно, иногда я смотрю на тебя и удивляюсь: такая умная девочка, а бываешь просто дура дурой.
— Вы чаю хотите?
