— Все равно ведь нальет по двадцать девять, — не утерпев, высказался Толя Вырин. — Я его знаю…
Офицеры заулыбались.
Механик выстрелил сердитым взглядом в штурмана и принялся бережно, чтоб ни одна капля не пропала даром, разливать спирт по стаканам.
Командир, собираясь произнести тост, значительно и весело сверкнул глазами.
— В жизни каждого из нас есть дата, которую положено отмечать, надеясь на лучшее, — стал говорить Николай Петрович, слегка поворачиваясь всем корпусом то в одну, то в другую сторону, как бы поочередно обращаясь к каждому. — Пускай наша подводная судьба вносит неизбежные поправки, но мы и сегодня не изменим этой доброй традиции. С днем рождения, Владимир Кузьмич.
— За твои двадцать восемь, старик, — пояснил Толя Вырин.
— Забыл… — признался Линьков, растерянно глядя на товарищей, а про себя подумал: «Это как второй раз родился…»
Звякнули разом сомкнутые стаканы. Жгучая влага перехватила Владимиру дыхание. Он покрутил головой и впился крепкими зубами в огурец.
— Эхма! — с разудалым придыхом рявкнул Толя и сделал вид, что собирается хватить стаканом о палубу.
Механик испуганно и строго погрозил ему пальцем.
Во взглядах, в улыбках товарищей Линьков угадывал какое-то задушевное, нежное отношение к себе. Хотя и не любил Владимир лишних эмоций, не мог не расчувствоваться. На глаза готовы были навернуться слезы. Но он заставил себя напрячь все силы и благодарно улыбнулся…
Подоспело время очередной вахты. Владимир поужинал, не спеша и потеплей оделся. Прежде чем подняться по трапу наверх, обстоятельно проинструктировал вахтенных матросов, как это положено по службе.
Рубочный люк дохнул на него сыростью, брызнул дождевыми каплями. На мостике было ветрено и промозгло. Мелкий косохлест зарядил надолго, без передышки. Владимир закутался поплотнее в дождевой плащ и сел на свою привычную откидную банку.
То ли от выпитого спирта, то ли от нежных мыслей о крохотной дочурке Владимиру стало хорошо и покойно, как это бывает, когда после долгой дороги присядешь у своего крыльца, прежде чем войти в дом. Много бы он дал, чтобы взглянуть в эту немыслимо томительную минуту на свою наследницу. Все мысли его были только о ней, о единственно родном, самом близком существе. И не терпелось уже, чтобы лодка поскорей ошвартовалась у пирса. Владимир понимал, что ему теперь придется нелегко. Нужно было устроить будущее своей дочки по возможности как-то так, чтобы у нее не остался навсегда горький осадок сиротства, от которого он и сам до сих пор не избавился. Владимир не знал еще, как это лучше сделать, но не сомневался, что сумеет воспитать свою девочку. И с тещей он как-нибудь договорится. Дочка подрастет, научится преданно ждать и с радостью встречать его с моря, как это всегда умела делать ее мать. Жизнь продолжается. Главное, девочка жива-здорова. И, подумав так, Владимир почувствовал облегчение, словно после изнурительной качки уже ступил на твердую землю.
Подлодка полным ходом возвращалась в базу.
ГЛУБИННАЯ ВАХТА
В окно казармы чуть постукивала взбухшая ветка тополя. Почки уже лопались от распиравших их первых листочков. Рождалась весна…
Старшине первой статьи Виктору Полувалову казалось, что за стеклом ему нетерпеливо машет знакомая девичья рука. Толкнув оконные створки, он впустил ветку в комнату. И тотчас в душное помещение дохнуло теплой свежестью позднего майского вечера. Поймав пугливо сопротивлявшиеся прутики, Виктор коснулся их губами, точно осторожно целуя хрупкие девичьи пальцы и опасаясь сделать им больно.
Под окном, на освещенном фонарями плацу, было тихо. Где-то за высоким забором отдаленно пропела сирена электропоезда, в гавани сипло гукнул трудяга-буксир. В кубрике понемногу затихали сдержанные голоса и смех вернувшихся из увольнения ребят. Время близилось к полуночи, а старший матрос Стефан Протопопов все еще задерживался на берегу.
Виктор оттолкнул обиженно закачавшуюся ветку. Сняв бескозырку, он облокотился на подоконник, подпер голову руками. Ветерок будто успокаивал его, остужая широкое, скуластое лицо и пошевеливая негустые стриженые, с челкой, волосы. Но ничто уже не могло унять появившейся злости на подчиненного матроса.
Стефан (или, как его попросту звали, Стофка) служил в команде на три месяца дольше других. Поэтому он не упускал возможности показать, что старшиной не стал лишь по случайному недоразумению. За ним прочно установилась репутация человека бесшабашного и с норовом. По мнению Полувалова, Стофка обладал манерами одесского ловеласа образца девяностых годов прошлого столетия: для большего сходства ему не хватало всего лишь канотье и болонки на поводке. Однажды старшина высказал эти соображения Протопопову; тот нисколько не оскорбился и сделал вид, что польщен таким сравнением как признанием исключительности его мужских достоинств. Стефан был высок, статен, красив. Кудрявые бакенбарды и усы придавали его лицу гусарски-отчаянное выражение. Держался он с такой самоуверенностью, которая нередко граничила с нахальством. Во всем, что касалось его флотской специальности, он был всеведущ как бог, и это позволяло ему держаться со старшиной на равных.
Когда куранты в динамике возвестили полночь, на лестничной клетке наконец раздались неторопливые шаги.
Оттолкнувшись от подоконника, старшина надел бескозырку и поправил бело-голубую повязку дежурного по команде. Старший матрос Стефан Протопопов, прикусив зеленую травинку, подошел к Полувалову как-то совсем по-домашнему, вразвалочку. Невинно улыбаясь, протянул смятую увольнительную записку.
От такой вольности старшина едва не вспылил. Он был на полголовы ниже рослого красавца Стофки, но зато шире в плечах и физически намного крепче. Старшина мог бы, если б захотел, заграбастать Стофку своими сильными ручищами и выжать, как штангу. Только в его положении ничего другого не оставалось, как побороть в себе это искушение.
— Рискуешь, — сказал Полувалов, недобро глядя из-под нависшей челки на Протопопова, — явился впритык.
Стофка принял его взгляд снисходительно, небрежно переступил с ноги на ногу и ответил:
— Сам понимаешь — весна, на берегу дорога́ каждая минута…
— Довод убедительный, но не на флоте.
— Что ж, тебе могу по секрету… — Стефан скорчил заговорщицкую рожу, воровато оглянулся на дверь, приложил палец к губам и полез в карман. — Гляди, старшина, — сказал он, протягивая фотографию. —
