– Чем я их принижаю?
– Необдуманными высказываниями. И не только… У нас есть сведения о вашей деятельности. И я давно хотел с вами поговорить. Вы писали насчет железной дороги жалобу в Москву?
– Писал.
– Что же вы писали?
– А то, что чиновники из Московского совнархоза закрыли железную дорогу через Мещеру.
– А ежели она невыгодна?
– Как это невыгодна? Эта дорога соединяла две области. Проведена была в девяносто втором голодном году. Торопились, потому и проложили узкую колею. Хлеб от нас возили, а из Мещеры лес. И теперь она невыгодна стала? Чепуха! Закрыли потому, что моста через реку нет.
– Ну что вы смыслите в этом? Вы же зубной техник!
– А то я смыслю, Московскому совнархозу наплевать на нашу область.
– Из чего вы сделали такой вывод? Исходя из частного определения насчет дороги? Так, что ли?
– Не только… Когда-то была у нас порода коров – «красная мещерская». Где она теперь? А свиней сколько было? Овец? Гусей… Утки!.. Конопля росла… даже в Рожнове на огородах. Птица с конопляного семени жиреет. А теперь ни конопли, ни птицы. Дуй кукурузу, потому что совнархоз велел. А он где? В Москве!.. Что и требовалось доказать.
– Повторяю, ваши рассуждения сплошная компроментация. Общие слова.
– Ах, общие! Давайте говорить подробно. Возьмем тех же свиней. Их цельными днями пасли. В каждом селе по триста, по пятьсот штук было в стаде. Питались они травой, разрывали ил, съедали различных ракушек, беззубок, водяную живность…
– Довольно! – не выдержал Павлинов. – Вы либо меня считаете за дурака, либо сами таковым прикидываетесь. Но предупреждаю: если и впредь будут поступать от вас подобные жалобы, примем санкции. Не те сведения собираете, товарищ Полубояринов.
С той поры Павел Семенович еще дважды сталкивался с Павлиновым. Года два спустя после размолвки он написал проект: как надо использовать в Рожнове свободных домохозяек. Павел Семенович советовал заставить их варить патоку из картошки, потому что картошка пропадает. На этом проекте Павлинов начертал: «Осудить на исполкоме за компроментацию женщин». Полубояринова вызывали, целый час продержали стоя, под перекрестным допросом. Ушел красный, потный, но несдавшийся. И ухитрился-таки, лягнул Павлинова. В районной газете появилась заметка Павла Семеновича: «Обратите внимание!» В ней он писал: «Подрастающие сады Рожнова уже дают столько плодов, что их не сможет переработать консервный завод «Красный факел». Дело доходит до того, что одинокие пенсионерки запускают в свои сады общественного быка, который поедает опавшие яблоки. Поэтому надо привлечь местное население для варки повидла и патоки…» На что Павлинов якобы заметил: «Этому любителю сладкой жизни надо бы пилюлю горькую прописать, чтобы протрезвел…»
Вот почему Павел Семенович испытывал некоторое беспокойство насчет двери. Первым делом, думал он, надо разбить союз жалобщиков, то есть отколоть Елену Александровну от Зинки. Пока они жалуются вдвоем, они сильны, потому что представляют как бы коллектив. А с коллективом всяк считается. Иное дело, кабы в одиночку жаловались. Либо одна Зинка… Кто ее послушает?
И Павел Семенович решил вечеринку устроить да пригласить старуху Урожайкину с братом, плотником Судаковым, тем самым, который дверь переставлял. А Елену Александровну позвать как бы случайно, мол, праздник медработника и компания у нас позволяет. Собрались небором-сабором, народ все свой – соседушки… Она пойдет – теперь она вроде бы одинокая: Чиженок посрамлен. А тут солидный человек – плотник Судаков. Одевается он чисто, во все полувоенное (у него сын подполковник). Сестра, старуха Урожайкина, лишнего в разговорах не позволяет себе. Держится строго. Так что клюнет Елена Александровна.
И Елена Александровна клюнула…
– Ах, Павел Семенович, я человек коллективный. Вас большинство. Как вы решили, так и будет.
Она вошла к Полубояриновым вся в розовом, как утренняя заря, на высокой груди колыхались волнистые рюши, коралловая нитка в два ряда обхватывала ее белую шею, и перстенек с зеленым камешком врезался в пухлый палец.
– Мать Мария, как это нелюбезно с вашей стороны, что не познакомили меня до сих пор с братом, – пропела она, сперва поклонившись хозяйке.
– Он сам не маленький, – сказала старуха Урожайкина.
Плотник Судаков, одетый в защитный китель, сухонький, горбоносый, с оттопыренной нижней губой, подал широкую костистую руку и хмыкнул:
– К вам, Лена Лександровна, и подходить-то боязно.
– Почему? – брови ее взметнулись.
– Вы человек ответственный.
– С какой стороны?
– Да с любой. Вы и одеты, как генеральша. И сами из себя очень представительны, и должность занимаете хорошую.
– И вас не примешь за простого человека, Матвей Спиридонович, – просияла Елена Александровна. – В этом кителе да еще в профиль… Вы прямо полковник в отставке.
– Полковник, по которому плачет уполовник, – усмехнулась старуха Урожайкина.
– А что? Меня в трамвае одна девушка так и попросила: «Товарищ полковник, подвиньтесь, я сяду», – сказал Судаков.
– Ну, соловья баснями не кормят. Вам что налить, беленького или красненького? – спросила хозяйка у Елены Александровны.
– Мне как всем.
Ее посадили рядом с Судаковым, налили полную стопку водки: она взяла ее двумя пальчиками и долго тянула, закрыв глаза.
– А что, с закрытыми глазами водка слаще? – спросил Павел Семенович.
– Просто не могу смотреть на нее, – ответила Елена Александровна, передергиваясь, как на морозе.
– И я не могу видеть ее, проклятую, – сказала хозяйка, – тоже зажмуркой пью.
– А иначе глаза вырвет, – отозвалась старуха Урожайкина.
– Бабы вы, бабы и есть, – Судаков усмехнулся и покачал головой. – На всякое серьезное дело у вас духу не хватает.
Сам он пил легко; ни один мускул не двигался на его лице, и если бы не судорожно трепетавший кадык на сухой шее, то можно было бы подумать, он ее и не глотает, водка сама льется в его утробу, как через просторный шланг.
– Говорят, вы поете хорошо, Матвей Спиридонович? – спросила Елена Александровна.
– Хорошо ли, плохо ли, но для вас спою, – решительно сказал Судаков.
– Для милого дружка хоть сережку из ушка, – ласково кивнул ему Павел Семенович.
Судаков сурово посмотрел на него, насупился и вдруг запел высоким легким голосом:
При бурной но-оченьки ненастной
Скрывался месяц в облаках…
Старуха Урожайкина враз посерьезнела и ждала нового куплета, глядя в пол; потом мотнула головой и с ходу влилась в песню, широко растягивая слова, играя переливами тоненьким чистым голосом, неведомо откуда взявшимся у этой плоскогрудой сумрачной старухи.
На ту-у-у зеле-е-о-о-ну-ю могилку
При-и-шла краса-а-а-вица в слезах…
В это время кто-то сильно постучал в дверь.
– В чем дело? – спросил Павел Семенович.
– Довольно! Отпелись… – раздался за дверью пьяный голос Чиженка. – Расходись по одному! Бить не стану… Или дверь изрублю, ну?
Он вынул топор из-за пазухи и несколько раз с силой провел лезвием по обшивке. Раздался сочный хруст раздираемого дерматина.
– Ой, не пускайте его! Не пускайте. Он зарубит меня! – вскрикивала Елена Александровна и стала делать так руками, вывернув ладони наружу, словно отталкивалась от кого-то.
– Отойдите от двери, или я вызову милицию, – сказал Павел Семенович.
– А я говорю, расходись! – и опять удар в дверь и треск дерматина.
– Ну-к, я пойду успокою его, – сказал, вставая из-за стола, Судаков.
– Он зарубит вас, Матвей Спиридонович! – ухватила его за руку Елена Александровна.
– Эй, обормот! У тебя что, денег много? – спросила Мария Ивановна, подойдя к двери.
– Все что ни есть пущу в оборот. Но и вам жизни не дам. Расходись, говорю! – кричал Чиженок.
Судаков все-таки открыл дверь и вышел.
– Ну, чего топором-то размахался?
Чиженок от неожиданности отступил шага на два:
– Га! Счастливая влюбленная пара… А ежели я по шее тебя топором? А?!
– Я вот вырву топор-то да тебя по шее.
– Ну, попробуй! Вырви… Давай! – Чиженок подходил к Судакову, но топор держал за спиной.
– А ты попробуй вдарь?! Ну? – ярился и Судаков.
Так они с минуту стояли нос к носу, с брезгливой гримасой глядя друг на друга.
– Шшанок, – сказал Судаков.
– А ты кобель старый.
После чего дверь снова захлопнулась перед Чиженком, и он с запоздалой яростью ударил в нее несколько раз топором.
– Ах, вот как! Ну теперь пеняй на себя. – Павел Семенович сорвался к телефону.
И пока позвякивало, раскручиваясь, телефонное кольцо, Чиженок стоял за дверью тихо, слушал.
– Але? Милиция? Милиция? Мне дежурного! Что? А где он? Куда звонить? Ах, черт… – кипятился Павел Семенович.
И когда опять заверещало телефонное кольцо, в дверь забухало с новой силой:
– А я говорю, разойдись! Полюбовники, мать вашу…
