Великин Александр - Санитар
повесть
С утра небо развесилось низко, лохмато-серое, накрыло Москву грязным одеялом.
Гнал белых мух, сек острый ветер.
Доктор Серый Антон Сергеевич, непроспавшийся и оттого неуклюжий, топтался посреди врачебной комнаты, напяливая халат. Свитер был толст, халат тесен, рвались на плечах и спине жесткие крахмальные складки. Серый сопел, ловя бесчувственной рукой слипшийся узкий рукав, сердился. Спятила природа, кряхтел Серый, пошла в марте зима по второму кругу. Э-хе-хе! Быть нашей московской зиме весной! Собственная голова казалась ерому раздувшейся, одутловатой, и туманное сознание того, что смена лишь начинается и впереди сутки работы, приводило его в отчаяние. Боже мой, какие сутки? Когда весны в природе не существует вообще! И сквозь голые стены врачебной мерещились Серому теплые сумраки покинутого дома, горячо пахнущие чугунные батареи и сонное шевеление сдвинутых штор в шоколадную мелкую клеточку. И явилось видение постели, какой он ее оставил, с призывно отогнутым одеялом, в чудесном голубом полосатеньком пододеяльнике. Крепко, крепко спится на вялом мартовском рассвете! А суточному работнику, давно перепутавшему день с ночью, еще крепче. Сутки, сутки! Проклятие и спасение! Эх, жизнь наша!
Лохмато- серое утро, таким образом, к оживлению и общительности не располагало. Было желание одно убраться поскорее с подстанции, где, напряженный, слепил свет гудящих люминесцентных ламп, бестолково толокся в фиолетовом дыму гомонящий народ двух смен, отработавшей и вновь заступившей, грохотала внутренняя трансляция, орали из двух репродукторов, в курилке и диспетчерской, последние известия, и страшно вопил заведующий Матюхин, бегавший по комнатам отдыха, сгоняя дорогих сотрудников на утреннюю конференцию. Поэтому, получив вызов без трех минут восемь, нагло всученный диспетчером за старую смену, Серый не стал доискиваться истины и молча потащил вниз по лестнице медицинский ящик, брякающий шприцами, ампулами и другими внутренностями. Не вызвало у него неудовольствия и то, что будет он работать один, без фельдшера, а дало это известие даже некоторое облегчение. Кто бы еще попался, станется с него и шофера, рыжего Виталия Гусева. С ним бы сладить. Будет Серому полна коробочка гусевских страстей. И крики по части лысой резины и сволочей-частников, что путаются под колесами, и начальника гаража, который ворует и поэто-му нет запчастей, и очередей в магазинах, где ни черта не купишь. Будет ропот, если случится брать носилочного, зачем они, носилки, может, клиент ножками дойдет. Будут мучения, если провалится неизвестно куда нужный подъезд. Осадит тогда Гусев машину посередь двора, закурит сигарет-ку, обопрется на руль и станет безучастно наблюдать, как рыскает Серый по подворотням. А сам нипочем из машины не выйдет. Не сделает лишнего рыжий Виталий Гусев, и будут весь день увертки всякие-разные и, разумеется, снисходительные усмешки по поводу действий доктора. Не любил, не любил доктор Серый работать с Гусевым! И никто с тобой работать не любит, уже забравшись в кабину, сумрачно думал доктор, выдергивая из-под себя твердые шинельные складки и озирая двор подстанции сквозь заляпанное лобовое стекло. Не торопится, сучья пасть, мало, что за ним в шоферскую ходишь! Будто матюгальника не слышит! Еще жди его! Серый утробно шмыгнул насморочным носом, поперхнулся, закашлял. Ну, да ладно. Пусть тешит себя. Пусть скрипит, пусть ругается, пусть он будет главный! Пусть дымит своими вонючими цигарками, пусть прогорел глушитель, и ядовитая сладость выхлопов ползет в кабину. Лишь бы топил, мерзавец, печку! Не положено, видите ли, топить, когда доктор на вызове. Бензина, понимаете ли, уходит много, и получается пережог. А то, что машина остывает, стоит только движок заглушить? Это как понимать? А то, что потом она, дырявая, никак согреться не хочет? И как ему, Гусеву, самому не холодно? Ругаться с ним не станешь, он глоткой все равно возьмет. Глотник, честное слово, глотник! И как ругаться, не может Серый ругаться, мирно должно быть в бригаде, иначе нельзя. Всегда на бригаде должен быть мир, без мира невозможно работать. Сутки, они большие! Огромные эти сутки. И Серый вздохнул. Получить бы сейчас дальнюю перевозку, скажем, в Тишково или Михайловское, потуже затянуть шинель, вжаться в угол. И спать, и спать. Ах, послал бы такую перевозочку бог, то есть, диспетчер, сидела бы сегодня на Центре диспетчером Юлька! Она бы для Серого что-нибудь раздобыла. Пусть это будет одна-единственная на всю Москву перевозка.
Но, к сожалению, в месяце марте на скорой не разомлеешь. Вызовы прут косяком. Измучены москвичи нескончаемой зимой, побиты. Задыхаются москвичи, жмет сердце у москвичей. Тощ мартовский московский воздушен, беден. И не работала в этот день Юлечка-диспетчер, и не заметил Серый, как стал белый влажный полдень и задышал западный ветер сырым молоком. И обнаружил окончательно отрезвевший Серый, что распускаются вовсю, текут грязные сугробы, что машина стоит в Филях, и сделали они с Гусевым шесть вызовов.
Ну и ну, удивился Серый.Так работать к вечеру ноги протянешь. Гусев белесой бровью не повел, сидел букой, навалясь на баранку, кулаки под щеки.
Тебя не заставляют, сказал он, уперев взгляд вдаль, к Серому не поворачиваясь. Сиди на вызовах подольше, как другие. Чай пей. Кто понял жизнь, тот не торопится.
Серый промолчал. Чаю он хотел, и очень хотел, и это было причиной, почему он сегодня так торопился. Чай был ему просто необходим. Ну вот, думал он, навертывая после каждого вызова номер диспетчерской, это последний, сколько можно без заезда, сейчас отпустят. На подстанции наверняка давно выкипают чайники, и нужно-то всего пятнадцать минут, не больше, чтобы заварить в граненом стакане чай, две ложки на стакан, бухнуть туда четыре куска сахару и смочить, обжигая, простуженную глотку, охрипшую от недосыпа, выкуренных с утра папирос и тех советов, что он успел надавать. Но Гусеву он объяснять этого не станет. Потому что гордец Гусев еще пылил в своем самосвале и слыхом не слыхивал, что существует такая Скорая помощь, когда Серый уже знал все секреты надувательств на линии и свои изобретал. Пусть считает доктора дурачком, рвущимся сделать побольше вызовов. Если ему нигрол ума не прибавил, капая на темечко двадцать лет!
На вызовах сегодня чаю не предлагали, негостеприимные были сегодня вызовы. И, по правде сказать, пустячные, как большинство вызовов вообще на скорой. Рутинные, как любит выражаться Матюхин. Попросту ни уму, ни сердцу. Вначале на Кутузовском, в голубой шелковой спаленке, щурясь на блики хрустальных кенкетов, Серый терпеливо выслушал прекрасную блондинку сорока лет и уяснил, как она собиралась потерять сознание, но так и не потеряла. Блондинка жаловалась на частые головокружения, а Серый, увязнув в низком плюшевом кресле, покачивал тяжелой головой и пытался сообразить, кому может принадлежать эта квартирка, набитая изящными заграничными штучками, где сияют японские стереоаппараты, и розовые изразцы в ванной оказались такой слепящей красоты, что даже Серый, всякое видавший, поражение ахнул. Блондинка, с ее кружениями, была кристально ясна, но не желая давать повода для упреков в невнимании не дай-то бог! под настойчивым взглядом мужа Серый тыкал стетоскопом в кружевной вырез и мерял давление. По этой же причине вылез на полированный столик профессор Ящиков, железный, обтерханный медицинский ящик одиннадцатой линейной бригады, с ручкой, замотанной грязненьким бинтом, и был сделан укол, совершенно ненужный. Укол подействовал немедленно, Серый шприца убрать не успел. Блондинке следовало бы сказать, что здоровье она ищет не там, искать его следует в вольных упражнениях и игре в теннис и вообще надо учиться у природы. Но поломанное и залитое йодом нутро Ящикова было так убого, а рукава халата, хоть и свежего, были так безобразно продраны, что Серый от пространных советов воздержался. И все-таки, защелкивая погнутые замки Ящикова, он не утерпел и сказал, что скорую можно было не вызывать. Сказал, что говорится, себе дороже. Муж прекрасной блондинки будто этого ждал, взвился. Пришлось гасить и умиротворять. После чего Серый ушел, так и не решив, чья же это квартирка, жулика или честного выездного специалиста, и оставив два обширных отпечатка мокрых ребристых подошв на светлом пушистом китайском ковре. Конечно, в такой квелый час Серый не был готов для подобного расследования, а грубые башмаки, с высокой шнуровкой, выручили на следующем вызове, когда помчались на бывшую Метростроевскую по поводу человек на улице без сознания, где Серый десантировался из машины аккурат в лужу, под-мерзшую, но глубокую. Из этой же лужи вынули раннюю пташку, пьяную головушку. Пса, по скоропомощной терминологии. Пока Серый ощупывал пьяному затылок, пробираясь в сально-мокрых зарослях, тот проснулся и, бурно радуясь, полоснул Серого ногтем по скуле. И снова уснул. Под-вели под пьяного запаску, два брючных ремня, застегнули, поднатужились, всунули в карету, под боковые стульчики. Не класть же, в самом деле, такого расписного на носилки! Везли бедолагу в ближайший вытрезвитель, в районе Плющихи. Было еще два мгновенных вызова. Не споря, не возражая, вколол то, что просили. Заработал во втором случае четыре рубля. За то, что не спорил и не возражал. А в Серебряном переулке на Серого обиделась женщина, накануне покушавшая деревенского сала с черным хлебушком, когда он посоветовал ей поставить очистительную клизму, и желательно с ромашкой. Или с тысячелистником, подумав, сказал Серый. Тысячелистник и вызвал обиду. Кишки у женщины, точно, были раздуты, и она орала так, что поначалу Серый заподозрил у нее непроходимость. Однако все кончилось благополучно. Женщина, вдруг охнув, перевернулась на живот, и в комнате раздались такой мощи и такого простора стыдные звуки, что сомнений не стало. Серый, успокоенный, схватился за ящик и сиганул в коридор. Потом все-таки вернулся. Не дыша, открыл фрамугу и дождался, пока женщина, хватаясь за стенку и охая, приплелась из уборной. Тогда Серый помял слегка спавший живот и- дал совет. Знаете, береженого кто-то там бережет! Но обиделась.
