Принесли еще «саперави». Американец весьма уважал грузинские вина. Официант доверительно шепнул старику на ухо: отличный выбор, это вино выдерживалось под землей, в глиняном сосуде, в квеври! Они сдвинули бокалы. Американец пил взахлеб и от радости по-детски пролил вино себе на парчовую рубаху и на штаны. «У тебя рубаха, блин, золотая, как шпроты», — презрительно бросил старик. Американец чиркнул по старику спичками зрачков: «Не можешь без метафор!» Старик вбросил в лягушачий рот тарталетку и сказал, шумно жуя: «Геня, я влюбился. Я с ума схожу. Я весь протянут к этой девочке. Я ухожу из дома». Американец сорвал с шампура кусок продымленного осетра. «Вова, не спеши! Не пори горячку! Ты в своем амплуа!» — «Это не амплуа. Это судьба», — тихо и бессильно ответил старик.
А колючие маленькие, ястребиные глаза его глядели в выпуклые, ясно-голубые, воловьи большие глаза знаменитого друга и молча кричали: тебе, в твоих расчетливых Америках, не понять наших русских страстей, я-то русский поэт, и широко, страстно живу, по-русски, не как ты, за доллары продался, богач, негодяй.
Американец был знаменит и богат.
Старик — знаменит, но беден.
Гениальный, быть может, поэт, он так и остался в жизни тем, кем был десятки лет: разнорабочим. Кафедры заграничных университетов он не видел даже во сне.
Он понял: девушке надоело встречаться черт знает где, на скорую руку, задыхаясь от страха, ей надоели квартиры усмехающихся молча друзей, похожих на врагов, и врагов, что были хлебосольнее и щедрей, чем друзья; ей надоели поцелуйчики в метро, объятья в подворотнях, — один раз старик даже ухитрился повалить девушку на снег в проходном дворе, задрать ей юбку и залезть рукой в сладкое тесто горячего, безумного пирога, а вокруг них лепились грязь и снег, чужие следы на снегу и хлопанье подъездных дверей, и девушка сжала ногами его руку и крикнула ему в ухо шепотом: «Ты спятил!» — и он с восторгом согласился: да, спятил! Она права, сказал он себе, надо уходить. Я должен сделать первый шаг.
И он сделал первый шаг. Уехал в костромские леса, к знакомому фермеру. Попросился к нему жить в недостроенную избу. Там же холодно, сказал ему фермер, польщенный приездом знаменитого друга, вы же простудитесь! «Ничего, я сложу печку», — засмеялся поэт.
Печь он и правда сложил за лето. Девушка приехала к нему на ферму и еще застала кирпичную печную кладку — старик, весь вымазанный глиной, клал кирпич грамотно, плотно, тщательно выкладывая изгибы дымохода, аккуратно обмазывая глиной печной зев. Поэт задумчиво стоял перед рождающейся печью в штопаных валенках. Свистел сквозь зубы. Девушка подбежала и обняла его. «Не ждал?!» Он припал к ее рту, и его зубы крепко ударились об ее зубы. «Ты же знаешь, я жду тебя всегда. Всегда».
Постель в нетопленой избе обожгла тело девушки снежным покровом. Она дрожала, и старик прижимал ее, ледяную, к горячему себе, бросал в нее, как во вспаханную землю, жесткие золотые зерна поцелуев. Они молчали и обнимались, и она, с ним ставшая истинной женщиной, угревшись, вольно и разымчиво раскидывалась под ним, и их обоих нежно колыхали волны уже не зверьей страшной страсти — последней, нежной благодати.
Он топил ей баню, парил ее в ней, хлестал пихтовым веником. Она сначала боялась: а вдруг иголки проткнут нежную ее кожу! — но банный жар отнимал у игл колючую боль, оставляя лишь легкую ласку. Старик плескал кипяток на круглые булыжники, черная старая банька наполнялась густым паром, как белым вином. Девушка кричала: задыхаюсь!
А старик обнимал ее и задыхался от любви.
Неподалеку от фермы сиял под осенним солнцем пруд; в пруду жили синие, как небо, лягушки и нежные белые лилии. Старик ловил последние лучи, впивал, как губка, уходящее тепло. Он и девушка приходили к пруду, старик раздевался, кидал одежку куда попало и сигал в холоднющую черную воду с жутким победным воплем. Он плыл за лилиями для своей любимой.
Девушка сидела на берегу, глядела на старика, что плыл в дегтярной воде, мощно, как бык, отфыркиваясь, разрезая коротко стриженной седой головой водную толщу, и думала смешливо, почти равнодушно: вот голый старый знаменитый поэт лезет в пруд, плывет, безумец, и рвет, обрывает лилии, бедные цветы на толстых резиновых медицинских трубках, а вот сейчас он запутается в перевитой живой сети, ноги застрянут в стеблях, как в петлях, и кто будет его спасать? Она? А вода-то ледяная! Девушка смеялась и закрывала себе рот рукой. На берегу громко, оглушительно квакала синяя прыщавая лягушка.
Старик вылез на берег с трудом: ноги вязли в иле. В руке он держал пук лилий. С оборванных змеиных стеблей лилась вода. Старик дышал тяжело, и девушка испугалась за его сердце. Она вынула у него из рук букет мокрых лилий и уложила старика на подвялой, высохшей травке на озерном глинистом берегу.
«Я собрал лилии для тебя», — выдавил старик мучительно. Девушка глядела во все глаза на когда-то могучую, нынче отощавшую мужскую грудь. Грудь дышала тяжко: раз-два, раз-два.
«У тебя плохо с сердцем?» Голос девушки был тосклив и робок.
Она впервые поняла, что я старик, подумал старик.
«Нет, — сказал он и сделал усилие встать. — Нет!»
Он сел на берегу и сощуренными глазами долго смотрел на черное озеро.
Лягушка уже не квакала, а издавала странные, вкрадчивые, соловьиные рулады. Вечерело. Холодало. Девушка смотрела на синюю пупырчатую спинку лягушки и думала: нельзя брать в руки, вскочат бородавки. «Когда ты разведешься с женой?» — спросила она наигранно-весело. «Когда ты разойдешься с мужем», — ответил старик тихо и горько.
Он отсиделся, сердце болеть перестало, они подняли с земли лилейный сноп и понесли его домой, в холодную избу. Электричества в избе не было. Недостроенная печка терпко пахла глиной. Старик всунул ноги в валенки, потом посмотрел на девушку, валенки сбросил — и на ее ноги надел. Схватил ее на руки, в валенках, смешную, тоненькую, продрогшую у озера.
Чай он приносил в горячем, накипяченном чайнике из фермерского дома. К чаю тащил в пакете плюшки, их пекла каждый вечер, и не ленилась, пухлая фермерша с грустными, как осенние озера, глазами. Он разливал чай в граненые стаканы и ловил глазами глаза девушки. А она прятала глаза — так напрасно прячут давно известный всем секрет.
Они выпили чай, съели теплые вкусные плюшки с чужого стола и легли спать.
Легли, поэт ее обнял, и девушка тоскливо подумала: и вот так всю жизнь?
И голос сказал внутри: недолго ведь ему осталось, пожалей его.
Она уткнула голову ему подмышку и солено, тепло заплакала.
А старик думал — она заплакала от любви.
И он погладил ее щеку наждачной горькой рукой, и сжал в огромной руке с большими, жесткими, грубо вывернутыми, деревянными пальцами ее лицо, похожее на лилию; и лилии стояли в трехлитровой банке на полу, у изголовья, и пахли озером, ряской, водой, рыбами, лягушками, духами, солнцем, свободой, нежностью. И старик налег костлявыми железными ребрами на нежный, лилейный живот девушки; и прижал ее к деревенской кровати всей тяжестью тела своего, всей тяжестью жизни своей. И девушка простонала: а-а! А-а! И он, выходя из любви и снова входя в любовь, жаром всей жизни дышал ей в лицо, и шептал в ночной избе не ей, живой и бьющейся под ним, а смертной темноте вокруг них: я люблю тебя, ты слышишь, я так люблю тебя, я даже не думал, что я так буду любить тебя.
И девушке нечего было на это ответить.
И она отвечала все равно: руками, животом, губами.
И обрывался внутри жесткий подводный стебель мысли: нет, хватит, надо бросать все это, всю эту историю, это чертово спанье с гнилым стариком, хорошо, что муж не знает, хорошо, я мужу ничего не сказала, а перед ребенком-то стыдно как, гулящая мать, грязная сучка, дрянь, столько лет ужаса, униженья, к черту эту гадскую Москву, да и не Москва это вовсе, а уже Кострома, какие-то комариные леса, какая-то чужая ферма, лучше буду жить в тундре, зато в своем доме, а стихи это болезнь, это чертова болезнь, это пройдет, я выздоровею, надо скорей бросать этого безумного великого старика, удирать, спасаться, делать ноги.
А он заливал огнем шепота белую лилию ее запрокинутого лица: милая! Девочка моя! Милая… сладкая моя…
Девушка закрыла глаза. Старик железной струной вытянулся на ней, дрогнул всем телом, как убитый бык, и затих.
Они полежали так немного, и старик сказал во тьме и тишине: «Когда-то, давно, я любил женщину. Тебя еще не было тогда на свете». У девушки похолодела спина. Зачем он всегда рассказывает мне про своих женщин, подумала она брезгливо, чтобы показать, какой он был кобель? Он тихо засмеялся, будто прочитал ее мысли. «Это была моя лучшая женщина. А мне было десять лет. Я никого так не любил, как ее». Обиженное сердце девушки стукнуло раз, другой и остановилось от досады и гнева. Она вскочила с кровати и подбежала босыми ногами по струганным, свеженьким желтым доскам пола к окну. За окном первый ночной заморозок серебром выбелил темно-изумрудную, густо-синюю в ночи траву. Кучно и ярко пылали таежные звезды, и пихты воздымали черные пики верхушек. Девушка зло обняла себя за голые плечи.
