– Извини, – говорит Окунев, – я… я не смогу, наверное. Десять лет у меня никого не было, как Людмила умерла. Я старый уже, что тут скажешь.
– Давай просто полежим, – говорит Джамиля.
– Она умерла на этом диване, – говорит Окунев, – я был с ней. Людмила была врач, и она описывала… как все происходит… как холодеют ступни, потом холод подбирается к коленям, к бедрам, поднимается по животу. Как будто входишь в ледяную воду. И когда вода стала ей по грудь – она умерла. А я заплакал, стал целовать ее, уже мертвую… пока не наткнулся губами на… на то место, где была отрезанная грудь… там были только шрамы… с тех пор я не видел женского тела… извини… я свое отлюбил, машинка больше не работает, – и Окунев приподнял свой пенис, поникший среди седых курчавых волос.
Светает. Надо будить Галю и бежать на завод, думает Джамиля, но продолжает лежать, то и дело проваливаясь в сон.
Окунев рассказывает, Джамиля, засыпая, слышит какие-то обрывки: похороны Людмилы, космическая программа, потом почти кричит:
– Мы все занимаем место умерших! Лежим на их диванах, живем в их квартирах! Наши города стоят на костях! Недостаточно уважать – надо воскрешать, воскрешать умерших! – и Джамиля думает: какой странный сон! надо заставить себя проснуться и бежать на завод!
А Окунев продолжает все то же: Не воскресение, как у христиан, а воскрешение, научно-материалистический процесс! – и тут Джамиля уплывает куда-то на волнах своего странного сна и уже почти не слышит, как Окунев бормочет:
– Для этого весь космос… великий Циолковский говорил: мы должны строить ракеты, чтобы когда мертвые воскреснут, могли заселить Вселенную… должны лететь в космос… должны освободить место для умерших, понимаешь?.. Ракеты, гигантские ракеты, уже не для собак, не для Белки и Стрелки, ракета, в которой полетит человек… я вижу ее, вижу!
Окунев представляет огненный столп, горящую колонну, пламенеющую башню до самых небес – и чувствует, как мужская сила возвращается к нему.
А Джамиле снится поле под бесконечным серым дождем, и она бредет по этому полю, то и дело спотыкаясь о кочки и холмики, чуть впереди идут Вера и Люська, а где-то сзади бежит Таня – Джамиля знает об этом, хотя не может оглянуться. И она идет, смотрит в спины подруг, и вдруг Вера падает, Джамиля и Люська бегут к ней, тяжело и медленно, как и должно быть в кошмаре, а потом начинает оседать Люська, Джамиля подхватывает ее у самой земли, заглядывает в опустевшие глаза, трясет за плечо резкими, ритмичными толчками, кричит: Люська, очнись! Ты что, меня не узнаешь? Вставай и иди, кому я говорю? – кричит и плачет, потому что не может удержать Люськино тело.
А потом сквозь всхлипы Джамиля слышит, как над равниной поднимается гул, и с каждой минутой он все громче. Она задирает голову к небу и все отчетливей слышит звук, похожий на хрип, на стон, на вой, идущий откуда-то из глубины. Это труба Диззи Гиллеспи, и во сне она еще сильнее и прекрасней. Люся открывает глаза и садится, она опять молода, как в сорок третьем, когда только познакомились, и вот они все трое стоят, Вера, Люська и Джамиля, молодые, красивые. Труба играет все громче, вчерашние волны сотрясают их тела, поле под ногами шевелится, каждая кочка распрямляет свою человеческую спину – и вот рядом становятся папа и мама, в обнимку, словно на свадебной фотографии; подходит, нахально улыбаясь, Олег, поднимаются один за другим новые и новые люди, Джамиля не всегда помнит, где они встречались при жизни.
Они окружают ее, и тут Джамиля понимает: трубный глас порождает она сама. Ее тело – гигантская труба. Потоки воздуха пронзают ее насквозь, ветер врывается в лоно и со стоном выходит из раскрытого рта. Джамиля изгибается, звук усиливается, тела мужчин и женщин, стоящих рядом с ней, тоже начинают выводить свои мелодии, все звуки сливаются в один, подобный реву тысячи труб, на бесконечный миг счастья Джамиля сливается со всеми этими людьми – и труба испускает прощальный пронзительный вскрик, Джамиля просыпается, на самой границе сна почувствовав финальное содрогание Окунева.
– Уф! – говорит он. – Спасибо. Извини, что я вот так… боялся, вдруг опять не выйдет…
– Ничего, – сонно говорит Джамиля, – мне даже понравилось.
Она целует Окунева в губы, и тут влетает Галя, кричит: Папа, мы проспа… – и замирает.
Джамиля садится и буднично спрашивает: А сколько времени?
Массивные часы на письменном столе показывают 9 часов 9 минут. Окунев накидывает халат, подходит и переворачивает коробочку вечного календаря. Джамиля читает дату: «12 апреля 1961 года, среда».
До самой смерти Окунев был уверен: в тот день он внутренним взором увидел старт корабля «Восток». Это видение было наградой за многие годы работы физиком-ядерщиком; оно подарило Окуневу силу для последнего в жизни оргазма. Сперма, исторгнутая в лоно случайной партнерши, – брызги огня, салют в честь грядущего воскрешения умерших, семя новой эпохи, эпохи покорения космоса.
Сорок с лишним лет спустя до космоса никому нет дела, но Окунев об этом так и не узнает. Не узнает и о том, что семя взошло: через девять месяцев родилась Гульнара Тахтагонова.
Заполняя документы, Джамиля запнулась на графе «отчество»: той пьяной ночью она не спросила, как зовут Окунева. Написала «Юрьевна» – вероятно, в честь Гагарина.
В тот день он провел в космосе ровно 108 минут.
Какими тонкими крючками все сцепилось тем вечером, сколько информационных цепочек возникло, сколько раз были переданы, обработаны и проанализированы сотни сигналов – и все для того, чтобы в конце концов два человека могли обменяться генетической информацией, слить банки данных, создать уникальную информационную единицу.
Как пророчески сказал Шурик, главное – передать генетический код.
Некоторые философы считают: за любым историческим событием можно найти скрытые смыслы. Десятки остроумных теорий и утомительных монографий помогают эти смыслы обнаружить.
Но самые волнующие и трогательные смыслы не найти в толстых книгах: они возникают, когда история человека и его семьи вплетается в ткань Большой Истории.
Мужчина говорит: Гитлер напал на Россию, чтобы сдержал слово мой отец.
Старик думает: ракета полетела к звездам, чтобы у меня встал член.
Мать считает: Гагарин махнул рукой, чтобы у меня родилась дочь.
Рождение девочки и оргазм старика – что может быть лучше?
Разве полету в космос нужны иные смыслы?
Наверное, Галина Окунева решила, что Джамиля нацелилась на их квартиру, даже сигнализировала об этом в партком. Парторг, незлой в общем-то мужик, посмеялся, вызвал Джамилю, отчитал: Заводских тебе мало, что ли? – и отпустил. Даже выговор не объявили.
На заводе беременность зачли как второго ребенка. Квартиру едва успели переоформить – так Джамиля и получила свою двушку. Считай, приехала прямо из роддома – и прожила здесь сорок с лишним лет. Сначала гордилась – новостройка, город будущего, Новые Черемушки. Соседей нет, своя кухня, собственный санузел, пусть и совмещенный. Даже потом, когда эти дома стали презрительно называть хрущобами, Джамиля по-прежнему любила свою квартиру.
Говорят, в Москве снесут все старые пятиэтажки. Жильцы переедут в новые дома улучшенной планировки.
Джамиле Мусаевне совсем не хочется переезжать. Переезжать легко в молодости, старые люди тяжелы на подъем.
Потому она надеется – как-нибудь все обойдется.
Старость делает наши кости хрупкими, кишечник – капризным.
Старость отбирает силу и желания, отбирает зрение и слух, день за днем отбирает жизнь.
Отбирает почти все – но взамен дает бесстрашие.
Теперь можно не бояться будущего – есть надежда умереть раньше, чем оно наступит.
Даже смерть почти не страшна: день за днем прожив свою жизнь, потеряв зрение и слух, ты погружаешься в нее, будто в лесное озеро.
Холод касается ступней, коленей, бедер, живота. Вот поднимается до самой груди – и сердце Джамили Тахтагоновой замирает.
В темном прохладном озере, лишенная зависти, желаний и страха, неподвижная и спокойная, она ждет, когда снова заиграет труба.
91. Сильная вещь, мы понимаем
Секс в жизни Риммы никогда не имеет продолжения. Она читала о нем в книжках, видела в хентайных фильмах. Идеальный секс, совершенный, соразмерный.
Иногда она забывала, как это происходит в реальной жизни, и оказывалась с кем-нибудь в постели.
С таким человеком она старалась больше не встречаться.
Она не любила ни свое, ни чужие тела. Одежда, косметика, аксессуары – их человек выбирает, они ему принадлежат. Голое тело – ничье. Живет своей, никому не интересной жизнью. Непонятно, что с ним делать. Нажать вот здесь, потянуть вот тут, лизнуть, куснуть, удивиться, что иногда эти бессмысленные и хаотические движения замыкают скрытый контакт и ты получаешь обратную связь – вздох, вскрик, стон, дрожь.
Тела были ничьи, желание и возбуждение – тоже. Они управляли телами, не оставляя для Риммы места, и она переставала понимать, зачем она здесь. Иногда она представляет, как два тела – мужское и женское, женское и женское – продолжают двигаться и тереться друг о друга, громоздкий мобиль, биологический механизм, работающий вхолостую.
