У вас нет шансов, товарищ Золоторотов. Я раньше желала, чтобы вы из тюрьмы сбежали, и когда это случилось, для меня это был самый большой праздник в жизни. Я почему-то думала, уверена была просто, что вы ко мне придете, и по улице рядом с домом ходила, потому что дома у нас засада все время сидела. Три дня водку жрали, ну и мать с ними в две глотки. Их командир допился до того, что стал матери кричать: «Убери эту икону! Эти кинжалы мне чеченцев напоминают. Они такими кинжалами нашим ребятам глотки перерезали!» Мать ее в шкаф спрятала, а тот – нет: «Я ее все равно чую». Отнесла соседке, старухе столетней, сумасшедшей. Та стала на шкаф ее пристраивать, а икона свалилась и бабку в лоб, а она, я ж говорю, тяжелая – и насмерть. Мать испугалась, говорит, нас за эту икону привлекут, надо ее куда-нибудь деть. Понесла в церковь, а там говорят, у нас своих полно. В антикварку: «Она не ценная». А тут от ихней церкви автобус отправлялся в К-скую область с этими, как их, паломниками, в монастырь какой-то, и мать с собой ее взяла, а вернулась без нее, говорит, она ее там на какие-то кирпичи поставила, чтобы повыше, кто захочет – возьмет… Да что это я вам рассказываю, зачем это вам…
Я знаю, я перед вами виновата, как ни один человек перед другим не может быть виноват, но я не знаю, что делать, тьфу! Это я не в вас плюю, а в себя – тьфу, гадина!
№ 126
Герман Штильмарк – Евгению Золоторотову (написанное, но не отправленное)
Проснулся я сегодня в чем лег – в ботинках и пальто, открываю глаза, а с телеэкрана поп что-то втирает. Никогда их не слушал, а тут прислушался. Верить не верю, а слушаю, потому что вижу – сам не верит в то, что говорит. То есть умом, может, и верит, а сердцем – нет. Ум заставить врать легко, сердце… Глаза врут. А как я могу словам человека верить, если глазам его не верю? Успех моего бизнеса в том и заключается, что я в глаза партнера или контрагента время от времени заглядываю и, если не верю, договор не подписываю. Но рассказывал интересные вещи… Про какую-то шлюху, перед которой все нынешние путаны отдыхают. Представляешь, напросилась на корабль, на котором монахи из монастыря в монастырь плыли, и всех их там по пути перетрахала. Вот это баба! Ну а потом, понятно, покаялась, ушла в пустыню и прожила там одна сорок лет. Было, не было – не мое дело, иной раз то, чего не было, в тысячу раз важней того, что было…
Но смотрю я на этого попа, смотрю ему в глаза… А это даже не просто поп, а епископ, епископ Иоанн, я про него знал, конечно, видел на тусовках, но не слушал никогда. А тут слушаю и думаю: что будет, если монастырь возглавит бывшая бандерша? Я не в том смысле, что она будет своих монахинь призывать клиентов обслуживать, всё гораздо тоньше или, как теперь говорят, духовней. Она – настоятельница или, как там, игуменья, и все, что положено ей, игуменье, делать – делает. То есть телом она – монахиня, а в душе – бандерша.
А ведь, как они сами без конца повторяют, главное то, что в душе.
Первые сорок лет я прожил в этой стране. Последние сорок или сколько там осталось я хотел бы прожить, как та баба, в пустыне…
№ 127
Из записок русского националиста-одиночки
На лекциях в Высшей школе милиции нам рассказывали, что по делу Чикатило расстреляли двух невиновных, а сколько народу посадили – вообще неизвестно. Жалко! Жалко мне этого Золоторотова, а помочь пока не могу. А Космачев – трус! Кошка черная дорогу перебежит – останавливается, а если видит, что навстречу идет компания подростков, переходит на другую сторону улицы. На этом, на его трусости я решил сыграть. Испугать и заставить самого во всем сознаться. Мне не поверят, а ему-то поверят, никуда не денутся, когда он с повинной явится. Я узнал его телефон в телефонной книге и позвонил… Он спросил, кто я. Я ответил: русский националист, правда, не сказал, что одиночка, чтобы он не подумал, что я один. «Что вам от меня нужно?» – «Мы всё про вас знаем». – «Что?» – «Всё». У него голос дрожал от страха. Завтра я с ним встречаюсь. Покажу ему его «Дело» и, не дав опомниться, заставлю там же написать явку с повинной.
№ 128
Герман Штильмарк – Евгению Золоторотову (в ресторане «Распутин», ненаписанное)
Здравствуй, друг!
Уж ты-то знаешь, как я ненавижу пафос и, вот на тебе – друг! Кто-то где-то сказал когда-то, что разрушенное пафосом восстанавливает юмор, но на юмор у меня нет уже ни сил, ни средств. Не помню, называл ли я когда тебя другом, разве что пару раз, но советско-китайское слово «дружба» точно не употреблял. Мне и сейчас легче назвать тебя уродом, тем более что ты и есть урод. Ты сделал все, чтобы прийти к такому финалу: молчал, когда надо было говорить, и говорил, когда надо было молчать, а если что-то делал, то всегда во вред себе… Впрочем, это уже не имеет значения. Думаю, если бы ты вел себя наоборот, финал был бы тем же самым. Эх, если бы ты послушал меня тогда и вышел, выбежал из той поганой конторы, что в Благовещенском! Последнее дело – писать письма в прошлое, но именно этим я сейчас занимаюсь. А что делать, если будущего у нас с тобой нет. Опять пафос, чёрт его дери!
Не знаю, уезжал ли кто в твоей жизни за бугор в те времена, когда этот самый бугор был непреодолимой преградой. В моей жизни это случалось не раз, когда приятели или просто хорошие знакомые с великим трудом переваливали за него, оседая в какой-нибудь Америке, в какой-нибудь Германии или в каком-нибудь Израиле. Оседали, и с концами! Их не пускают сюда, тебя не пускают туда, телефонный разговор запишут и прослушают, а найдя что-то для себя интересное, напечатают и подошьют к «Делу». Уезжали – как умирали, поэтому, когда стали теперь возвращаться оттуда пачками – кто из любопытства, кто покрасоваться, а в основном зернышек на бывшей Родине поклевать, на них смотрят, как на восставших из гроба мертвецов, удивляясь, что хорошо сохранились, впрочем, редко, чаще сокрушаясь, что от человека ничего не осталось. Заграница как кладбище. Но, что любопытно, и они смотрят на нас с тем же пытливым интересом эксгуматоров. Россия – мать сыра земля. Они для нас умерли, а мы для них сдохли. Ты находишься сейчас в суде в двух кварталах от меня, но между нами тоже бугор, куда более непреодолимый, чем нынешний бугорок госграницы. И мы с тобой друг для друга умираем – одновременно и скоропостижно. Недавно я узнал, как уезжал из этой страны Глинка, композитор, тот самый, который «Жизнь за царя» и гимн демократической России сочинил. Разделся старичок на границе догола, до самого гола, бросил на землю, как тогда говорили, платье, чтоб и духу русского с собой случайно не прихватить, плюнул, крикнул: «Ноги моей больше здесь не будет!» – и шагнул под шлагбаум. Не Глинка – гранит. Я бы так не смог. Да и не захотел бы. Я тут недавно с одной вечеринки домой возвращался, пьяный вдребадан. Меня гаишник тормознул. Увидел и сходу: «Триста баксов». Я расплачиваюсь, он – под козырек. На следующем посту меня чуть не с хлебом-солью встречали. Правда, тоже за триста. Приехал, можно сказать, без штанов, но ведь приехал! Нет, я другой такой страны не знаю, где все люди братья и в любой момент готовы друг друга убить… Да и куда, куда ехать? В Китай, чтобы раствориться среди полутора миллиардов китайцев? Так ведь не растворишься! В Австралию – висеть вниз головой? Мы и здесь на ушах стоим. Франция, Германия, Америка? Бывал неоднократно и вынес твердое убеждение – все сидят в своей заднице. Французы – во французской, американцы – в американской, далее по списку. Мы, разумеется, тоже в заднице, но в своей, микрофлора привычная, а к чужой привыкать уже поздно… «Остается одно – только взять умереть…» Я тебе не говорил, но тяга к суициду у меня наследственная, все мое детство мамаша заглатывала горстями просроченные таблетки – ей казалось, что папаша недостаточно ее любит. По той же самой причине папаша периодически пытался застрелиться из духового ружья. На самом деле они любили только себя, меня же ненавидели, я мешал им жить полнокровной жизнью мужчины и женщины. Наследственность – страшная сила, дважды я это уже пробовал. Первый раз, когда заработал свой первый лимон. Новый русский миллионер решил сыграть в старую русскую рулетку, оставил в барабане один патрон, крутанул, нажал… Правда, был пьян. Но второй раз – трезв. Меня кинули на тот самый миллион и еще на три чужих. Не то что из-за денег, просто меня всё равно заказали. «Живым не дамся», – сказал я, вытащил один патрон, крутанул, нажал… Через месяц у меня было три лимона, а три – мое любимое число, ты знаешь. Сегодня третье июля, мой день рождения, мне сорок лет, не отмечают – праздную один, с полным барабаном. Тем более что денег у меня снова нет. На билет, допустим, хватит, а там придется начинать с нуля. Но я не хочу начинать там, да и здесь продолжать не хочу! Это проклятая земля, на которой никогда ничего живого не вырастет! Это проклятая страна, где никогда не будет нормальной человеческой жизни! Это пустыня – Рашка, здесь выживают только пресмыкающиеся. В ней был один человек, мой друг, урод, один на сто пятьдесят миллионов, я много по ней поколесил, со многими, очень многими, слишком многими знаком и, пребывая в здравом уме и трезвой памяти, заявляю: ты здесь не просто лучший, единственный, ты – последний. Ты – сокровище, реликт, живой динозавр. Травоядный. По счастливому для меня совпадению – мой друг. Или не по счастливому – не знаю. Вообще-то, с тобой трудно, а иногда невозможно. Потому что, урод, ты всегда прав! Прав, когда требуешь остановить машину рядом с лежащим на тротуаре пьяным, чтобы проверить – пьяный он или умирает, потому что девяносто девять – пьяные, а сотый – умирает, и его можно еще спасти. Трудно дружить с мальчиком, который не дрочил, – нельзя поспорить, как это лучше делать.
