Передо мной он обычно оправдывался тем, что родился в мусульманской республике, где его усыновили и обрезали. Может быть, это была правда, но уж больно замысловатая и сомнительная для его тупоголовых коллег.
Однажды я придумала более остроумный довод.
— Жаль, что ты не еврей, очень жаль! — сказала я.
— Почему? — Он сразу проглотил мою жирную наживку.
— Потому что если бы ты был евреем, ты позорил бы их, а не нас.
Он взвился, как пружина, схватил свой пугач и пальнул. В меня он, к счастью или к несчастью, не попал, но вони и грохота было так много, что в дверь стали ломиться соседи. Он вышел на лестницу и быстро там все уладил, — как видно, показал свои документы.
Когда он уснул, я открыла форточку и выбросила его пугач за окно. Там был пустырь с глубокими сугробами. Пусть теперь поползает и поищет, злорадно думала я, засыпая.
Правда, наутро, после хорошей взбучки, мне пришлось ползать по грязному снегу вместе с ним, пока мы не нашли этот злосчастный пугач.
— Хорошо еще, что я не застрелилась, — сказала я. — Очень хотелось сделать тебе такой подарочек.
Он злобно на меня покосился, но тогда я впервые заметила, что он боится меня. Боится, ненавидит и ничего не может со мной поделать. У него была масса баб красивее и умнее меня, все они его любили, но были не нужны именно потому, что любили. Любви он не выносил ни в каком виде, она ему ничего не давала. Его организм давно питался только одной ненавистью.
Он ненавидел меня и мечтал от меня избавиться. Я мечтала о том же самом, но избавить нас друг от друга могла только смерть. И в этом не было ничего рокового — одна житейская подлость и взаимное паразитирование.
Не помню, сколько длился этот период нашего сосуществования, кажется, все междувластие, вплоть до Хрущева.
Исчез он опять, как только я забеременела. Я, конечно, предохранялась, но наша отечественная профилактика — такая же халтура, как все остальное.
— При нашей системе производства нельзя доверять ни одному механизму или прибору, — сказала я на прощание. — Когда начнется война, все ракеты взорвутся на месте или полетят не в ту сторону.
Разумеется, я получила по шее и, чтобы отомстить ему, заявила, что намерена рожать и надеюсь, что ребенок будет не в папочку. Я знала, что подобное заявление отпугнет его надолго. Я хотела подольше отдохнуть без него, оглядеться и подумать.
Благополучно сделав аборт в грязном абортарии, я занялась квартирным вопросом: специально пошла работать на строительство, потому что там были льготы с жилплощадью. Тут как раз подоспела оказия от Греты, и я получила возможность внести первый взнос за однокомнатную кооперативную квартиру. При соответствующем нажиме одного моего покровителя (я ему подарила джинсы, которые к тому времени стали в стране основной денежной валютой) мне почти сразу же дали квартиру, и я тут же в нее въехала.
Тогда как раз бушевала кампания по борьбе с излишествами, в результате которой квартиры стали похожи на табакерки, но моя была просто великолепной: с большой прихожей, кухней и лоджией, которую знакомые работяги, опять же за джинсы, превратили в великолепную веранду.
Став хозяйкой квартиры, я почувствовала себя в жизни гораздо увереннее. В моей стройконторе мне неплохо платили. Грета полностью одевала меня, но почему-то всегда было стыдно принимать ее подачки, поэтому я изо всех сил старалась отблагодарить ее. В те времена в антикварных лавках было еще много красивых безделушек и стоили они совсем недорого. Грета не раз писала мне, что у них они ценятся, чтобы я не стеснялась и требовала от нее все, что мне надо. Этот товарообмен помог мне окончательно встать на ноги, приодеться и почувствовать себя женщиной. В плане последнего мне очень помогла присланная Гретой косметика и парфюмерия. Подобная косметика могла сделать красавицей любую уродку. Особой уродкой я никогда не была, но с помощью этой косметики иногда удавалось быть красавицей.
Таким образом, когда мой хахаль снова ворвался в мою жизнь, то поначалу просто не узнал меня.
Он явился, как всегда, поздно вечером и, стоя в дверях, долго разглядывал меня, будто что-то оценивая и прикидывая. Нет, он не ждал, когда я приглашу его войти. Он никогда не нуждался в приглашениях. Просто он был мертвецки пьян. Войдя в комнату, он рухнул поперек тахты и тут же заснул.
Наутро он долго не мог понять, где находится и кто я такая. Я нарочно надела черный парик и так раскрасилась, что меня и впрямь трудно было узнать. Но этот маскарад пришелся ему по вкусу — у него всегда был крайне дурной вкус. С похмелья он даже оробел перед моей новой внешностью, но потом, когда я дала ему опохмелиться, стал опять нахальным и развязным.
— Я всегда говорил, что в тебе что-то есть, — говорил он, разглядывая мое новое жилище. — И откуда что берется?
— Наследство получила, — соврала я.
— Учи ученого, — проворчал он. — Будто не вижу, что все из ФРГ. Твоя старуха присылает, так? С тебя приходится, и ты должна поставить. — Имелась в виду водка.
Я ему поставила, и всегда ставила с большим удовольствием, наблюдая, как он спивается.
— Хорошо живешь, — завистливо приговаривал он, разглядывая обстановку. — Ну, такие картинки я бы сам мог нарисовать.
Я тогда сошлась с некоторыми художниками, и на стенках висели их полуабстрактные работы.
— А почему телевизора нет?
— Некогда смотреть, да и денег не накопила, — сказала я.
— Да, — согласился он. — В Италии уже немодно иметь телевизор.
Что он хотел этим сказать, до сих пор не понимаю. Он часто озадачивал меня подобными фразами: казалось, у него внутри какой-то ящичек, вроде лотерейного, из которого он наугад выхватывает билетики, большей частью пустышки, вроде этой. Потом вдруг, заметив магнитофон, попросил включить какую-нибудь музыку. Грета присылала мне пленки исключительно с классикой. Я поставила ему Баха. Некоторое время он слушал молча.
— А сама ты тоже эту жидовскую музыку слушаешь? — спросил он.
— Нет, конечно. Специально держу для тебя.
Он подпрыгнул на диване и погнался за мной; я выскочила на кухню и заперлась в лоджии на швабру. Он ломился в дверь, но она выдержала.
Тогда он нашел в холодильнике водку и стал пить ее, сидя за кухонным столом. Была глубокая осень, я очень быстро замерзла. Когда бутылка кончилась, он уронил голову на стол и неожиданно зарыдал: выл, как шакал, и бился головой об стол, и это было страшно. Потом заснул за столом, а я тихонько пробралась в кухню. Я думала, что он не проснется, но он зашевелился, открыл глаза и некоторое время в упор разглядывал меня. Глаза у него были неожиданно трезвые, жидкие и голубые, они будто вылиняли от алкоголя. Я выпила остатки водки, поставила чайник. Он все разглядывал меня непонятным взглядом и молчал. Потом долго молча пил чай, чуть покачиваясь на стуле, и все смотрел на меня своими водянистыми глазами. Было совершенно непонятно, к чему это, куда он клонит и что думает. И когда он внезапно бухнулся с табурета и зарылся лицом мне в подол, мне стало жутко. Я не была готова к таким сценам, и его слезы, пожалуй, внушали мне больший ужас, чем его побои. Мне не было его жалко, я только злорадствовала, что он сломался раньше меня. Я, конечно, понимала, что все это от водки, но все-таки…
— Спаси меня, спаси! — рыдал он. — Ты сильная, ты одна можешь меня спасти. Я гибну, гибну! Спаси меня, помоги подняться, и я буду служить тебе, как собака. Только ты одна можешь меня спасти. Ты одна.
— Остальных уже всех затрахал? — невольно вырвалось у меня.
За своими рыданиями он не услышал. Обращаться за помощью к тому, кому искалечил всю жизнь, — что может быть чудовищнее! В романах все бывает иначе. Женщина щедра душой, и она прощает и поднимает человека. Но в жизни так не бывает. Если бы я могла пусть на мгновение поверить хотя бы одному его слову, я отдала бы за него жизнь. Да и зачем женщине жизнь, как не для того, чтобы приносить ее в жертву любимому. Но… Никогда, ни при каких обстоятельствах я не могла поверить ему даже на миг. Просто сейчас ему плохо, он воет, как бешеная собака, каждый укус которой для человека смертелен. Бешеную собаку не лечат, ее пристреливают. Мне было жалко погибшего в нем человека — красивого парня, которого можно было бы любить, но… Сволочь, гебиста-насильника, подонка, спившуюся мразь жалеть было нельзя.
Он стоял передо мной на коленях и вглядывался мне в лицо. Он, кажется, думал, что моя ненависть просто разновидность кокетства, что на самом деле я влюблена в него как кошка, упрямая, злая кошка, которая только и ждет, чтобы ее погладили по головке, и стоит ее приласкать, как она станет шелковой. Все это мудачье так думает. Да, бабы живучи как кошки, они долго надеются на чудо, их запас терпения и снисхождения неограничен, но не для всех и не всегда. Например, своим детям они прощают буквально все. Но для мужей и любовников у них совсем иной счет, тут ничто никогда не забывается и не прощается. Счет копится до конца жизни, все тщательно учитывается и запоминается. Может, для того, чтобы однажды, в момент уязвимости противника, отыграться? Но ведь жизнь слишком коротка, чтобы успеть свести с ней счеты.
