«Что может быть ужаснее пары, объединенной только пороком?» — думала я, таща своего хахаля из кухни в комнату.
В прихожей у меня стояло трюмо. Оно отражало наши безумные лица и неуклюжие телодвижения — жалкое зрелище полного банкротства души, ее падения.
— Полюбуйся, на что мы похожи! Неужели ради этого мы родились на свет? А ведь от природы мы красивые, здоровые люди. Во что мы себя превратили! — сказала я.
Мы стояли перед зеркалом, как перед судом, и пристально разглядывали свои отражения. Душераздирающее зрелище. Слезы отчаяния струились по моему лицу. Трудно сказать, что чувствовал он, только вдруг очередной приступ ярости исказил его правильные черты.
— Сука! — вскрикнул он и врезал кулаком по отражению.
Зеркало разбилось.
— Кто-то из нас скоро умрет, — сказала я.
— Мечтаешь меня похоронить?
— Плакать не буду.
Он накинулся на меня и стал душить.
И все-таки я его не выгнала. Наверное, только потому, что знала: он все равно не уйдет, а лишь станет драться и буянить.
Я оставила его у себя, начала понемногу выпивать вместе с ним.
Это был самый мирный период наших взаимоотношений.
Алкоголь приглушил нашу обоюдную вражду, малость примирил нас друг с другом. В новом качестве, приодетую и раскрашенную, меня не стыдно было показать друзьям и коллегам, можно было взять с собой в ресторан, на банкет, на званый ужин, где я неизменно пользовалась успехом. Моя ненависть придавала мне значительность и какой-то шарм — меня считали таинственной особой, и многие его друзья ко мне клеились. Но я держалась за своего негодяя и только раз, для страховки, переспала с его начальником — он мог пригодиться.
Надо сказать, мне даже нравилось проводить время в их обществе, нравилось находиться в окружении здоровых, красивых, спокойных и уверенных в себе молодых людей. Среди всех слоев нашего общества они больше всех походили на мужчин или, скорее, на сытых хищных зверей. Среди них особо выделялись международники, те, что устраивают перевороты во всяких африканских и азиатских колониях, — словом, занимаются своим прямым шпионским делом, а не пытают и не насилуют маленьких машинисток.
Эти международники приезжали на родину погулять с удалым размахом купцов или, может быть, гусар, потому что их выправка, манеры, лоск среди нашего серого окружения выглядели почти аристократическими. Они были намного моложе, здоровее, сильнее, а потому добрее и щедрее своих канцелярских коллег, и невольно приходило на ум, что мужику необходим риск и опасность, чтобы сохранить свою спортивную форму. Навряд ли там, за рубежом, они занимались хорошими делами, но я с удовольствием обменяла бы моего на одного из них.
Обеспокоенные состоянием моего хахаля, они предлагали мне поддержку и даже пытались устроить меня на очень хорошую работу, но я не прошла засекречивания, потому что была в плену.
В этот тихий алкогольный период мой хахаль много раз предлагал пожениться. Чтобы его не распалять, я не отказывалась, но про себя знала, что брак наш невозможен. Ничего, кроме зла, нас никогда не связывало, и некоторые вещи женщины не прощают никогда. То есть прощение им ничего не стоит, они забывают и горе, и унижение, но вот полюбить такого человека, довериться ему они уже не в силах.
Я не доверяла моему хахалю ни на минуту и все время ждала от него какой-нибудь гадости. Он по-прежнему бубнил что-то про жидов, но уже не столь агрессивно, потому что его теперь в основном интересовала только водка. Он спивался у меня на глазах, может быть отчасти благодаря мне. В свое оправдание могу сказать, что сама чуть было не спилась с ним на пару.
Уже в самом конце его алкогольным сознанием овладела очередная навязчивая идея. Он вбил себе в голову, что его может спасти только машина. Мол, если у него будет личный автомобиль, он не будет пить. Тоном капризного ребенка он клянчил у меня эту машину, будто я была его богатая тетушка. Да, я по-прежнему получала посылки от Греты, но нам едва хватало на жизнь. Своих денег он никогда не давал и однажды по пьянке признался, что давно копит их на машину и уже накопил добрую половину, а если я дам ему вторую, он будет спасен.
Его признание потрясло меня. Значит, в течение многих лет он живет за счет баб, а свои деньги копит на машину!
— А что тут такого? — в свою очередь удивился он. — Теперь все так делают. Я куплю машину и буду тебя возить.
К сожалению, я знала, что, получив свои автомобили, эти «все» обычно бросали надоевших баб и возили потом молоденьких и хорошеньких. Вероятно, машина прибавляла им мужской потенции.
Я наотрез отказалась дать ему деньги. В ответ на отказ он меня обокрал, то есть вывез почти все, что я накопила ценой многих трудов и лишений. Обращаться в суд было бессмысленно, они такие дела давно не разбирали. Но вот прийти, скажем, на их банкет, встать во главе стола и вывести этого подонка на чистую воду… Я серьезно обдумывала этот вариант и репетировала свою речь…
— Почему вы сидите с ним за одним столом? — хотелось сказать мне. — Это же убийца, вор и совратитель. Такому человеку нельзя протягивать руки, с ним нельзя даже чаю выпить, чтобы он вас потом не обгадил. Он продаст вас, переспит с вашей женой, совратит дочь, обворует дом. Берегитесь! Таких людей к себе не пускают, и водку пить с ними опасно — они способны на все, на любую подлость! Берегитесь!
Я не сказала этого за общим столом, а лишь сообщила тому начальнику, с которым однажды переспала. Он внимательно выслушал мою исповедь, пообещал принять меры и навести порядок в своих кадрах. Но я не поверила ему. Что-то в его тоне меня насторожило. Не особенно он удивился подвигам моего хахаля и не особо возмутился. А последняя фраза и вообще лишила меня всякой надежды.
— Конечно, мы примем меры, — сказал он. — Но в нашей работе… в силу ее специфики нам часто приходится использовать всяких людей. Поймите меня правильно…
Да, я поняла его правильно — он не питал иллюзий насчет своих кадров, а специфика их работы заключалась в том, что подлыми делами не станут заниматься приличные люди. Еще я поняла, что напрасно жаловалась: если даже они примут меры, эти меры тут же отразятся на мне. Я с ужасом ждала возмездия, и оно последовало, но тут, как я понимаю, мне крупно повезло.
Когда мой хахаль ко мне ворвался, у меня сидел журналист из ФРГ — очередной посланник Греты. Этот журналист, конечно, удивился, когда с порога меня стали бить и душить. Эти журналисты тоже не любят попадать в скандальные истории, и он даже пытался улизнуть, но я почти силой остановила его. Я спряталась у него за спиной, и ему пришлось остаться. Вряд ли он что-нибудь понял из последующего диалога, но меня это мало волновало. Главное — он сыграл свою роль и напугал моего подонка.
Я представила ему журналиста из ФРГ и заявила, что, если он по-прежнему будет преследовать меня, я устрою международный скандал, потому что давно переслала в ФРГ свою исповедь, где подробно описаны все его подвиги. И если со мной что-нибудь случится, все это будет опубликовано.
Я правильно рассчитала удар. Вид у моего хахаля был такой затравленный, что мне даже стало стыдно за легкость, с которой я одержала эту победу. Все-таки он мне казался более опасным противником.
Но эту простую и горькую истину мне еще предстояло усваивать и переваривать всю жизнь. Нет и не может быть подлости романтической, роковой и трагической — подлость всегда ничтожна, жалка и всегда приводит человека к гибели. Еще позднее я поняла, что в нашей системе не может быть добродетельной глупости, потому что глупость тоже всегда приводит к подлости и падению. Одна надежда, что подлость когда-нибудь приведет к гибели всю эту проклятую систему, которая держится только на лжи, пьянстве, воровстве и разврате.
В канун сороковой годовщины нашей революции, когда все мы чуть не захлебнулись в ликовании и водке, мой пьяный негодяй сгорел в собственной постели от сигареты. Не помогла ему машина, которую он все-таки купил.
Я не пошла на его похороны.
И все-таки я плакала. Разумеется, не по нему, а по себе, по своей погубленной жизни. С опытом, которым наградил меня этот тип, жить было почти невозможно. Как дурной болезнью, он заразил меня злобой и неверием. С таким опытом не живут, а борются с жизнью.
И я стала бороться.
Тогда я еще не подозревала, не могла заподозрить, что даже этого бандюгу я буду вспоминать не то чтобы с сожалением, но не забуду никогда. Все-таки, как ни крути, он был первый. Не считать же первым того сексуального маньяка из KMЛ. Согласна, что они мало чем отличались друг от друга: оба ворвались в мою жизнь, как последние взломщики, оба искалечили мою психику, изуродовали душу.
Но когда смерть закончила наш беспощадный поединок, страсти перегорели, дым рассеялся — мой бандюга отодвинулся на расстояние, позволяющее увидеть его со стороны.
