— Вкусный!
— Ага, мать у меня здорово готовит, — соглашается Вера.
— А она тебя ругать не будет?
— За что?
— Что ты меня супом кормишь.
— Чего это? Что она, жидовка, что ли? Погоди, сардельки еще поедим. А после уроки вместе сделаем, ладно?
— Ладно.
— А чего это, ты мне скажи, ты так учиться любишь? — удивляется Вера.
— Не знаю… Мне в школе нравится.
— Вот уж чего хорошего! Да меня бы отец с матерью не заставляли, я бы нипочем не стала. Погоди, посуду только вымою. Ты пиши пока, я после у тебя перекатаю. Нет, я какую хочешь работу стану делать, только не учиться. Ой, если б в школу не ходить, я бы знаешь как жила!
— Как?
— Замечательно бы жила! Мне дома лучше нравится. Я ее ненавижу, школу. И училку эту поганую. Ты только, смотри, не проболтайся, а то отец, если услышит, шкуру с меня спустит. Он так: когда добрый, так хороший, а как взбесится, не дай бог! Вообще, я предпочитаю, когда его нету. А мать у меня женщина что надо, мы с ней с полслова друг друга понимаем. Решила уже? Мать моя всего три класса кончила, и ничего, не хуже людей зарабатывает. А я, выходит, век учусь да учусь. Годы молодые на что убиваю! А этот Колька, он знаешь какой здоровый? Ему тринадцать лет. Ты только никому не говори: я один раз целовалась с мальчиком. Только он из Ленинграда, нахимовец. На парад приезжали. Может, на этот год еще приедут… На Первое мая… Я тебя тоже, если захочешь, с каким-нибудь познакомлю.
Я вдруг вижу, что за окном совсем стемнело.
— Мне надо идти.
— Пойдем, провожу, — говорит Вера.
Мы идем прежней дорогой — во-первых, так ближе, а во-вторых, чтобы не встретить Колькиных приятелей. Залазим на стену, Вера спрыгивает на ту сторону, я смотрю вниз и боюсь спрыгнуть.
— Ну, чего ты? Прыгай!
Нет, я не могу — очень высоко. Изнутри стена казалась совсем невысокой, изнутри она правда невысокая, а сверху…
— Прыгай! Ну прыгай, давай!
— Не могу…
— Да чего ты боишься? Прыгай, и все!
Нет, мне ни за что не спрыгнуть… Я даже смотреть туда не могу… Мне страшно, страшно, я не могу!.. Ноги немеют, совсем отнимаются… Совсем как чужие, я не могу шевельнуться.
— Вот уж не знала, что ты трусиха такая! — Вера залазит обратно на стену, уговаривает меня, показывает, как прыгать.
Как она не понимает? Это уже не поможет, я не могу. Совсем не могу. Мне стыдно, ужасно стыдно перед ней, но я не могу…
— Пойдем в ту сторону, — решает она, — там ниже.
Я делаю через силу несколько шагов — ноги прилипают к стене. Нужно сесть, я должна сесть — так будет лучше. Я сажусь. Все равно страшно. Ужасно страшно…
— Святые угодники, хоть бы прошел кто!.. — убивается Вера. — Мать, уж наверно, с работы вернулась… Ты знаешь что? Ты обратно прыгай, а после через ворота пройдешь.
Я и обратно не могу.
— Ты же прыгала! Сегодня, недавно только со мной прыгала!
— А теперь не могу…
— Ты задом повернись, — учит Вера, — повиснешь на руках, а после спрыгнешь.
Я пытаюсь повернуться, но голова сразу кружится, все темнеет в глазах. Я кое-как опускаюсь на корточки и изо всей силы вцепляюсь руками в кирпичи.
— Ну и ну! Ну и дела…
Я стою на стене на четвереньках, Вера смотрит на меня снизу.
— Пойду в «Герцена» схожу, — решает она, — позову кого.
Она уходит в институт Герцена, я остаюсь одна. Ее долго-долго нету. Вдруг она вообще не вернется? Может, я застыну и упаду… Хоть бы уже скорей…
Вера возвращается с каким-то дяденькой.
— Прыгай! — уговаривает он. — Прыгай, я тебя поймаю!
— Не могу… Правда, не могу…
— Чего ж ты полезла, если такая трусиха?
— Я не знала…
Он карабкается на стену, берет меня под мышки и спускает вниз, как мерзлое полено.
— Прыгай, ноги в коленках подогни, а то расшибешься!
Я не знаю, прыгаю я или падаю, но я уже на земле.
— Спасибо вам! — кричит Вера. — Я побежала, а то мать заругается!
Я подымаюсь, беру портфель и тащусь домой.
— Где ты была до такого времени? — набрасывается на меня мама. — Я спрашиваю, где ты была? Девятый час на дворе! Нет, это подумать только — уроки кончились в три! Пять часов шляется неизвестно где! Что ты молчишь? Отвечай, где ты была?
Я сажусь на стул — нет, сначала отпускаю портфель, он шлепается на пол, — а потом опускаюсь на стул.
— В чем дело? Что случилось? Почему ты молчишь?
— Оставь ее, Нинусенька, — говорит папа.
— Что значит — оставь? Хорошенькое дело — оставь! Как вам это нравится? Сидит, как истукан! Объясни, по крайней мере, что случилось!
Пускай кричит… Пусть говорит, что хочет… Мне все равно… Все равно… Все — равно… Ничего не хочу. Ничего… Раньше хотела — утром еще столько всего хотела… А теперь ничего не хочу. И дружить с Верой не хочу… Ничего не хочу… Ничего… Если сейчас в наш дом попадет бомба, мне будет все равно. Все равно…
Я иду домой. Палисадники засыпаны снегом. Глубже всего снег у забора. Никто не ходит тут. Цепочка моих следов остается на чистом ровном снегу. Я вешаю портфель на забор и аккуратненько протаптываю большую — во всю ширину палисадника — пятиконечную звезду. Красивая звезда…
— Ты чего эт делаешь?! — кричит с тротуара Валька.
Я молчу. Не ее собачье дело…
— Подумаешь, я тоже так умею! — Она лезет в снег.
Валька осталась на второй год — мать ее за это так лупила, она так орала, по всей улице было слышно. Теперь она учится в четвертом «Г». А ее подружка Нинка в пятом «В», на другом этаже. Но они уже не ходят вместе, мать не разрешает Нинке водиться с двоечницей. У Нинки самый красивый во всей школе фартук, мать сама ей сшила. Раньше у нее была самая красивая шуба, а теперь самый красивый фартук. А моя мама так и не покупает мне форму — ни за что не покупает. Марья Ивановна, директриса, уже два раза вызывала ее из-за этого, но она все равно не покупает. Я хожу в школу в клетчатом байковом платье.
Валька затаптывает мою звезду. Я молчу. Беру с забора портфель и иду домой. Валька тащится следом.
— Сколько у тебя двоек?
— У меня нету двоек.
— Не в четверти, а так!
— И так нету.
— Врешь!.. И в тетрадях нету?
— Нету.
— Ну да!.. Покажи! Покажи тетрадь!
— Не покажу… — Я покрепче держу портфель.
— Везет некоторым!.. — Валька подбрасывает снег валенками. — Особенно которые евреи…
— Сама ты «евреи»! — говорит Ика-Ника. Откуда она вдруг взялась? Шла, что ли, за мной? — Ты, Валька, дура! И вообще, отвяжись от нас!
Валька отвязывается — продолжает подкидывать валенками снег, но отстает.
«Нас»… Получается, что нас с Икой двое, а Валька одна. Почему Ика заступается за меня? Она вообще за всех заступается. Любит заступаться…
Лифт ползет наверх. Третий этаж, четвертый… Нет, остановился… Едет вниз. Тихо… Опять ползет. Третий… Четвертый… Пятый… Шестой… Может, это папа? Хоть бы папа… Хоть бы — папа… Если это он, будет слышно, как ключ поворачивается в замке. Я слышу, уже почти что слышу этот звук — ключа в замке. Нет, хлопает дверь другой квартиры — кажется, шестнадцатой… Тихо… Опять едет. Все-таки очень много народу живет у нас в подъезде. И многие приходят поздно. Потому что в «Правде» работают ночью. В газетах всегда работают по ночам.
Мама спит. Хорошо бы он пришел, пока она спит.
С вечера лифт ездил часто, а теперь все реже и реже. И все не на наш этаж…
Если б он мог не пить!.. Почему он не может не пить? Ведь есть же люди, которые не пьют водку…
А вдруг он просто задержался где-нибудь? Возьмет и придет… Совсем не пьяный…
Опять рывок, опять лифт едет наверх. Нет, опять не к нам…
— Боже мой! Все еще нет? — Мама приподымается на подушке. — Все еще не явился? Ну как вам это нравится? Какая все-таки сволочь! Разумеется, притон теперь под боком, гуляй душа! Действительно, зачем являться домой, когда рядом такое милое, распрекрасное развлечение? Разлюли-малина! Все эти Фролы Савельичи и Николаи Петровичи. Негодяй! Ничто уже не существует, кроме мерзавцев-приятелей. Ни малейшего сочувствия, ни капли совести! Лишь бы нализаться. Залить бельмы. Что ж, в один прекрасный день свалится, как собака, и сдохнет под забором! Как последний забулдыга. Все забыто, все брошено, ничто более не свято и не дорого, в целом мире существует только бутылка…
Лифт едет наверх…
— Удивительное, невероятное бездушие!.. Близкий человек может тут скончаться, десять раз может за это время богу душу отдать, ему наплевать, он и ухом не поведет!
Лифт едет наверх…
— Все клятвы, все обещания — все до первого случая!
Лифт едет наверх. Это папа! Теперь это точно папа! Ключ поворачивается в замке — долго-долго… Не может открыть. Наверно, очень пьян. Все равно, лишь бы пришел. Пришел, не свалился под забором, не сдох!.. Вот — открыл. Идет по коридору… Стукается о стены, что-то бормочет… Зажигает свет в комнате. Бледный, совсем белый… Пытается облизать губы…
