— Спасибо, не беспокойтесь, мы сами, — говорит мужчина.
— Нет, что же тут стоять? Жалко времени… Да и ноги как-никак не казенные.
— Нету ее, нету! Только что проверяли, — уверяет мужчина.
— Да? А может, все-таки постучать?.. — сомневается мама. — Звонок у них довольно слабенький, не всегда слышно…
— Вы не беспокойтесь, пожалуйста, мы уж сами! — широко улыбается другой мужчина и даже приподымает перед мамой шапку. — Спасибо вам, мы сами… Сами уж разберемся! Ничего, мы не торопимся…
— Ну, смотрите… Воля ваша, конечно… Я только подумала…
Мы спускаемся дальше. Мне кажется, те двое бормочут что-то за нашей спиной.
— Как, вы все еще здесь?! — изумляется мама. Мы поднялись на лифте, но она нарочно не заходила в квартиру, ждала, пока лифт спустится и будет видно, что творится на площадке перед окном. — Неужели ее до сих пор нет?
— Нету, нет, — бурчит один, бросает папироску на пол и затаптывает ногой.
— Ну это уже что-то невероятное! Чтобы она столько часов отсутствовала? Как-то не верится… Даже если вышла в магазин или в поликлинику, и то давно бы вернулась… Не представляю… Может, что-то случилось? Если только уехала в Тверь, невестку навестить? Но тогда и ждать бесполезно! И потом, она бы непременно предупредила соседей. Вы кто ей, собственно, будете?
— Племянники!
Оба отворачиваются к окну. По-моему, им не очень хочется разговаривать с мамой. Мама вздыхает и отпирает наконец нашу дверь.
— Настя, вы видели? С самого утра торчат какие-то двое…
— Больно надо мне видеть!..
— Нет, но странно. Если не врут… Как это может быть, чтобы она до сих пор не вернулась? Стоят и стоят…
— Хотят, Нина Владимировна, и стоят. Ваше-то какое дело?
— Что значит — какое? Уверяют, будто бы к Анне Степановне, из двенадцатой квартиры. А на самом деле черт их знает, что за прохиндеи!.. Всякое бывает. Сопрут что-нибудь, а потом ищи-свищи! Позвоню-ка я Дусе.
Мама звонит вниз тете Дусе. Тетя Дуся говорит, что все в порядке, что она знает.
— Вы у них документы хотя бы проверили? Сказать ведь все что угодно можно.
Тетя Дуся отвечает, что проверила.
— Ну что ж… — вздыхает мама и вешает трубку. — Хотят ждать, пусть ждут. На здоровье. Одеты действительно довольно прилично… На пьянчуг не похожи.
Под вечер она не выдерживает и опять выглядывает на лестницу. Те двое стоят.
— Боже мой, что же вы? Ночевать тут собрались? Вам, может, пойти некуда? Если вы иногородние… Так бы сразу и сказали. А почему вы ее не предупредили? Как это можно — пускаться в дорогу, не списавшись, не сговорившись? Не знаю, зайдите хотя бы посидите у нас на кухне, все лучше, чем мерзнуть на лестнице. Столько часов на ногах, с ума сойти!
— Нет, благодарим, — отвечает один.
— Зайдите, зайдите! — не отстает мама. — Я вам говорю: зайдите, нечего стесняться! Хоть по тарелке супу налью. Вы же целый день голодные!
Нет, эти дяденьки не хотят маминого супу. Они просят ее не беспокоиться.
— Павел, что ты об этом думаешь?
— Нинусенька, я не имею ни малейшего желания думать о чужих племянниках, — говорит папа. — По мне, они могут провалиться сквозь землю!
Мама вздыхает.
Ночью арестовали Олоневскую. Увезли на «черном вороне». Прямо в вечернем платье… Так говорят. И наверно, в тех туфельках на высоких каблуках. Говорят, она вернулась домой за полночь, а ее сразу из автомобиля и в «черный ворон». Даже в квартиру зайти не позволили.
— Какие мерзавцы! — возмущается мама. — Нет, вы подумайте — дурили голову, будто к Анне Степановне! Она, между прочим, оказывается, и не выходила никуда, целый день дома сидела. Жалко, я не постучалась, надо было не слушать этих прохвостов и постучать!
Папа вздыхает:
— Иногда, Нинусенька, бывает не вредно послушать, что тебе говорят.
— Действительно! Но как я не догадалась? Ну да — это ж они из нашего окна следили за восьмым подъездом! Теперь-то я понимаю: как раз напротив. А Дуся, между прочим, тоже хороша — не могла сказать! Наверняка знала, в чем дело. Хоть бы намекнула как-то.
— Намекнуть, мой милый Кисик, при всем старании тебе ни о чем невозможно — решительно никаких намеков, даже самых откровенных, ты понимать не желаешь. Я тебе из Сталинграда писал: «Читаю хорошую книгу „Оборона Царицына“». А ты мне на это отвечаешь: «Я тебя не спрашиваю, что ты читаешь, мне сейчас не до чтения. Объясни наконец толком, где ты находишься!» А как еще, спрашивается, можно объяснить, не вызывая подозрений военной цензуры?
— При чем тут военная цензура? И вообще, не пытайся выставить меня идиоткой! Кстати, ты слышал, что говорят? Будто у нее завелся любовник, серб, из югославского посольства.
— Из югославского посольства! Ай да тетя Дуся!..
— Не тетя Дуся, а Олоневская. Других обличаешь в непонятливости, а сам вечно прикидываешься!
Папа шумно вздыхает:
— Нинусенька, югославское посольство год как ликвидировано, а все его сотрудники высланы, поскольку никаких отношений с мерзавцем Тито у нас быть не может.
— Не знаю, может, и ликвидировано, но люди зря говорить не станут — дыма без огня не бывает.
— Актрисе Олоневской отныне придется играть на Соловках!..
— Не понимаю, чему ты радуешься.
— Я не радуюсь, я констатирую.
— Что там говорить, такой фифочке попасть в тюрьму… Не сладко… Не Кремль и не театр. Не успевала, можно сказать, вздохнуть: с приема на прием, с банкета на банкет. Действительно, судьба играет человеком… А десять рублей эта паршивка, между прочим, так и не вернула! — вспоминает мама. — «Я вам вечером занесу»! Ни вечером, ни утром… Собака, видите ли, ей понадобилась! Что-то никакой собаки мы у нее не видели — небось так, глупостей каких-нибудь накупила. Хотела зайти к тетке — сказать, чтобы была хотя бы в курсе этих проделок, да постеснялась как-то… Теперь, уж конечно, пиши пропало…
Я хожу заниматься музыкой — в восьмой дом, на той стороне Беговой. Два раза в неделю занимаюсь с учительницей, а в остальные дни хожу играть, что она задает. Мама так договорилась — поскольку у нас нет пианино, чтобы я занималась там. Если учительница не дома, я не особенно занимаюсь — сижу себе и читаю книжки. Книжная полка рядом с пианино, если кто-нибудь войдет — учительница или ее дочка, — я успею поставить книгу на место. Еще у них есть старенькая бабушка, но ей безразлично, что я делаю, она все время дремлет на кухне. По-моему, она вообще глухая.
«Хождение по мукам»: «Так с тех пор, должно быть, и повелось думать, что с Петербургом нечисто. То видели очевидцы, как по улице Васильевского острова ехал на извозчике черт. То в полночь, в бурю и высокую воду, сорвался с гранитной скалы и скакал по камням медный император. То к проезжему в карете тайному советнику липнул к стеклу и приставал мертвец…»
Дверь хлопает. Я вздрагиваю, захлопываю книгу и принимаюсь играть: «Во поле березонька стояла… Люли-люли — стояла…» Это дочка учительницы пришла, Мила. На кухню пошла. «Люли-люли — стояла»… «Все было доступно — роскошь и женщины. Разврат проникал всюду… Глумясь и издеваясь, стал шельмовать над Россией неграмотный мужик с сумасшедшими глазами и могучей мужской силой».
Я бренчу одной рукой на пианино, в другой — книга.
— Ты почему не занимаешься? — Мила просовывается в комнату.
— Я занимаюсь…
Откуда она знает, что я не занимаюсь?
— Вот я скажу твоей маме!
Пускай! Пускай говорит… «Во поле березонька стояла…» «Таков был Петербург в 1914 году…»
— Какой ужас! — говорит мама и опускает кошелку на стул. — Ты слышал, арестовали Ефима Мирного? Из второго подъезда.
— Нинусенька, это было два месяца назад, — откликается папа.
— Да, но ты не знаешь продолжения! Наша милая соседушка и тут не преминула попользоваться. Я сама только теперь узнала. Виктория Самойловна, бедная — я ее в трамвае встретила, — горючими слезами обливается. Представь себе, какова прохиндейка! Подкатилась к ней — сразу после ареста мужа, — принялась уверять, что, дескать, придут и конфискуют имущество. А та совсем голову потеряла — немудрено, конечно! — сложила лучшие вещи: серебро, из одежды кое-что, что поприличней, — и своими руками отдала — на хранение. Так, говорит, беспокоилась: «Давайте, давайте скорее, я сохраню!» Хорошо хранение — пусти козла в огород! А неделю назад пошла забрать: во-первых, никто ни с какой конфискацией не явился и не заикнулся даже, а во-вторых, надо же на что-то жить. С двумя малыми детьми! Гонорары мужа ей отказываются выплачивать — даже за ранее опубликованные вещи. Ах!.. Кинулась хоть что-то из вещей продать, а та ее на порог не пускает. Просто, говорит, как собака набросилась: убирайтесь отсюда, знать вас не желаю и ничего я у вас не брала! И ведь действительно не докажешь… Так и осталась с пустыми руками.
