Последний раз произнеся «аминь», он ставит наполовину догоревшую свечу перед иконой Божьей Матери. Ежась от холода идет назад – между колонн-деревьев, средь каменной чащи.
Высокими воротами выходит на площадь перед собором. С небес на Париж падает снег – приветом из прошлого, напоминанием о России.
20.1
1975 год
Римские каникулы
Последняя дверь захлопнулась за спиной. Яркий солнечный свет ударил по глазам. Филипп Бонфон замер, опираясь на палку, вдыхая воздух горячего римского полдня.
А ведь в какой-то момент уже не верилось, что в жизни снова будет вот такая пустая улица, южное солнце, ветви пиний, чистый прозрачный воздух без конца и края… пять лет казались ему вечностью.
Пять лет казались вечностью, но и они прошли.
За свою почти полувековую карьеру он впервые оказался взаперти так надолго. Раньше всегда успевал убежать. Из России, Берлина, Парижа, Шанхая, из Нью-Йорка и Чикаго, из британской оккупационной зоны, из самой Британии, из Бретани, и опять из Парижа, из Марселя, из Ниццы…
Всех мест уже не вспомнишь. Получается, убегал всю жизнь.
Жизнь казалась вечностью, но и она прошла.
Куда идти, когда жизнь прошла? Когда перед тобой снова – пустая улица, залитая летним солнцем, бесконечный прозрачный воздух? Бежать из Рима? Снова отправиться в Париж? Или в Америку? В Южную или Северную?
Грузный седой человек неуверенно выходит из тени, отбрасываемой тюремной стеной.
Вот я и на свободе, думает он.
Идти, в сущности, некуда. Его нигде не ждут.
Гудок клаксона разрывает дремоту полдня, черный лакированный лимузин сонной акулой подкатывает к воротам, из дверей высовывается коротышка-очкарик, кричит по-французски:
– Месье Бонфон, месье Бонфон, сюда, сюда!
Боже мой, какой у него чудовищный акцент!
У Софии Компито было две пачки эновида, семьдесят пять презервативов, пять пар настоящих французских чулок с распродажи в Walmart'e, целый межгалактический парад планет разноцветных лифчиков и трусиков, чтобы мужчины визжали от восторга и смеялись от счастья… а также диктофон, несколько блокнотов, путеводитель по Риму, «От Калигари до Гитлера» Кракауэра, два первых тома «Что такое кино?» Андре Базена, несколько номеров «Роллинг Стоуна», «Кайе дю синема» и «Плейбоя».
София чувствует себя Хантером С. Томпсоном.
Она вытягивает ноги и пробует вино. С видом знатока кивает – мол, очень недурно, спасибо – и тут же изображает легкую скуку: ах, как мне надоели эти трансатлантические перелеты!
София летит на самолете первый раз в жизни.
Ее знакомство с вином ограничивается тем, что наливает на семейных застольях дедушка Витторио.
Ей двадцать лет, и она летит в Рим.
Рим! Колыбель европейской культуры, родина подлинного искусства, обитель истинной свободы!
Из комфортабельного кресла «Пан Американ» вся прошлая жизнь кажется Софии каким-то сном: маленький городок в Миннесоте, тоскливый бубнеж школьных учителей, жаркие поцелуи в полутьме кинозала, воюющие с застежкой лифчика потные пальцы Джека или Джима, спертый дух первого косяка, залитый солнцем сентябрьский двор колледжа, курс сравнительной этики профессора Мефисто, класс теории кино профессора Гриндла, шумная демонстрация с требованием отставки Никсона… всё было только приготовлением к этому путешествию.
Как хорошо, что родители заплатили за эту поездку – награда за блестящее окончание второго курса! Как жаль, что они совсем не понимают Софию, подменяя деньгами подлинные человеческие чувства!
С самого детства – только разговоры о деньгах! Дедушка Витторио, кажется, до сих пор не может пережить, что Великая депрессия уничтожила его респектабельный и прибыльный бизнес, папа вечно причитает, что дети требуют столько денег, а мама вздыхает: как ты дорого нам обходишься!
Противно. София никогда не будет такой.
Погруженная в свои мысли, София ловко разделывается с беконом, нафаршированным куриной печенкой.
Да, в семидесятые годы на трансатлантических рейсах отлично кормили! И расстояния между кресел были такими, что София легко вытягивает ноги – все 85 сантиметров плюс каблуки.
София гордится своими ногами и натуральной грудью размера D. Она рассчитывает: итальянцы оценят ее фигуру, и она осуществит заветную мечту – не просто увидит музеи Ватикана, Колизей и Собор святого Петра, но и напишет для университетской газеты репортаж о съемках Настоящего Европейского Фильма.
Конечно, проникнуть на съемочную площадку будет нелегко – и потому София чувствует себя Хантером С. Томпсоном в юбке, настоящей гонзо-журналисткой!
А может быть, думает София, доедая последнюю ложечку малинового желе, я стану не просто журналисткой, а журналисткой-актрисой? Я докажу, что женщина, обладающая идеальным телом, может быть не только хорошенькой куколкой… что писать для лучших журналов… для «Роллинг Синема»… «Голливуд Стоуна»… да… Голливуд…
София спит, вытянувшись в кресле. Ее большая грудь мирно вздымается.
Большая грудь Кьяры матово светится в кожаной темноте салона. Она улыбается накрашенными губами:
– Бонжур, месье!
Старик, кряхтя, садится на диван. Сальваторе, суетясь, бормочет что-то по-французски. Пухлой ручкой показывает на серебристое ведерко с шампанским, на полуобнаженную улыбающуюся Кьяру, на зеркальце с двумя дорожками белого порошка.
Старик молчит, словно не понимает. Кьяра ловит на себе его изучающий взгляд, пристальный, цепкий. Улыбка становится все неувереннее, губы чуть подрагивают.
– Сильвупле, месье, – говорит она, полностью исчерпав запас французских слов.
– Шампань, – говорит старик, а потом добавляет по-итальянски: – И давайте вы перестанете говорить по-французски, у вас чудовищный акцент.
Сальваторе протягивает старику бокал шампанского, а сам, нагнувшись над столиком, всасывает дорожку кокаина.
– О, так даже проще, даже проще, месье Бонфон, – быстро говорит он, – я сейчас все объясню, вы поймете, все очень просто.
Старик делает небольшой глоток и кивает – не то оценивая шампанское, не то выражая готовность слушать.
– У меня для вас… предложение, – говорит Сальваторе все быстрее, – хорошо оплачиваемое, почти легальное. Я, вы уже знаете, режиссер. А наше кино сейчас переживает не лучшие времена, особенно с финансовой точки зрения. И все чаще приходится участвовать в совместном производстве – ну, то есть часть денег дают французы или американцы. Конечно, они ставят свои условия, это бизнес, иначе не бывает. Хорошо, если дело ограничивается сценарием, – но нет, они еще и требуют, чтобы мы снимали их актеров! Зачем? На деньги для американца средней руки мы можем нанять пять-шесть прекрасных невзыскательных и некапризных итальянцев. И еще экономим на переводчике! Убедительные доводы, не правда ли? – (Старик сдержанно кивает.) – Да, убедительные! Но действуют не на всех. И вот результат: сейчас я снимаю фильм, прекрасный высокохудожественный фильм «Девственная кровь ХХ века» – и что же? Мне навязали это ничтожество, Терри Нортена! Вы знаете, кто это такой? Нет? Вот и правильно! За последние десять лет он не снялся ни в одной мало-мальски заметной картине. Но этот американский толстосум, этот крысий дрын, этот, извините за выражение, горе-продюсер Лесс Харрисон любил его фильмы пятнадцать лет назад – и потребовал, чтобы у нас была роль для Терри Нортена. Ужасно, да?
Кьяра уже не слушает. Хочется верить, что ей все равно заплатят. Работать, конечно, не пришлось, но так или иначе – полдня насмарку. Впрочем, хорошо, что не пришлось трахаться с таким стариком… только что из тюрьмы, мало ли чего у него в голове. Слава богу, выбрал шампанское.
– Итак, ваш мистер Нортен исчез, не доехав до гостиницы, – говорит старик, – и вы хотите, чтобы я… изобразил его? Но ведь я не американец и не актер.
– Месье Бонфон! – восклицает Сальваторе. – Все знают, что вы – гений перевоплощения. Это не удалось доказать в суде, но все об этом знают. Вы изображали оперного певца в Милане, не умея взять ни одной ноты! Вы успешно выдали себя за шефа китайских Триад, не зная ни слова по-китайски и вообще не слишком напоминая китайца! Вы продали Статую Свободы четырем нью-йоркским промышленникам сразу!
– Ну-у-у, не преувеличивайте, – говорит Бонфон. – Двум, только двум. Правда, за очень хорошие деньги.
Старик впервые улыбается. Кьяра неожиданно понимает, что ей нравится его улыбка: простая, открытая улыбка, полная радости жизни и собственного достоинства. Такая же, как у ее деда.
– Месье Бонфон! У меня нет очень хороших денег, но я готов заплатить полмиллиона лир за то, чтобы вы две недели изображали господина Нортена как на съемочной площадке, так и вокруг.
– Но когда фильм выйдет на экраны, обман раскроется? – спрашивает старик.
