Солнце Калифорнии было жарким, как сицилийское, океан – соленым, как Адриатическое море, и хотя мексиканские официантки были смуглей итальянок, их черные волосы также рассыпались по подушке, а полные губы также алели от страсти и дешевой помады.
Молодость вернулась, а следом пришла слава.
Слава означала много денег и еще больше секса. Терри Нортен был знаменит и красив; американки прекрасны и голодны, голодны новым голодом сексуального желания, равенства полов и женского освобождения. Теперь даже деньги были не нужны – и Терри Нортен опять перестал спрашивать имена, называя подружек «бейби», «киска» или «конфетка».
Иногда они обижались, иногда – нет.
Нортен блуждает по узким улицам Рима, путаясь в перекрестках и воспоминаниях. Где дорога в этот чертов отель? Где он сбился с пути? В какой момент фортуна отвернулась от него?
Он ведь делал то же, что все: трахался, пил, курил дурь, нюхал гадость. То же, что все ребята: Деннис, Питер, Марлон или Дастин. Почему же они остались звездами, а он, Терри Нортен, пять лет назад проснулся в обшарпанной гостинице, и смуглая девушка, чье тело он мял всю ночь, сказала: ты же не думаешь, что я бесплатно с тобой пошла?
Куда-то делся дом в Беверли-Хиллз, прекратились звонки от продюсеров и старых киношных друзей. Нортена иногда еще звали сыграть в эпизодах «человека с трудной судьбой», но впереди уже маячил день, когда он сможет рассчитывать только на участие в массовке.
Бесплатный секс закончился. Денег не было. Молодость прошла – во второй раз и, похоже, навсегда.
Надежда оставила Нортена – и тут его нашел Лесс Харрисон по прозвищу «крысий дрын», ленивый старый сластолюбец. Он предложил главную роль, хороший аванс и поездку в Италию. Гонорар был не так уж велик, но Нортен вспомнил дешевизну итальянской жизни и согласился.
Тридцать лет назад римский аэропорт выглядел совсем иначе. Территория была обнесена колючей проволокой, а бульдозеры сгребли в большие кучи каменное крошево, в которое бомбежки превратили административные здания.
Пройдя паспортный контроль, Нортен не узнал места. Такси подъезжали одно за другим, воздух звенел от автомобильных гудков.
Нортена должны были встречать; итальянцы, как всегда, опаздывали.
– Мистер, мистер, хороший отель! – кричал черноволосый водитель, высовываясь из окна.
Нортен улыбнулся и сел в машину.
– А девочки там есть? – по-итальянски спросил он.
– Si, signore! – ответил водитель, и такси повезло Нортена туда, где его ждал терпкий вкус красного вина, комнатки в маленьких отелях, безымянные шлюхи, оливковая кожа, бедра, груди, колечки ворса, густые черные волосы, в которых застревает пятерня…
В этих узких улицах легко потеряться – и Нортен опять не понимает, где свернул не туда, в какой момент ошибся, почему во рту – уксусный вкус, в бумажнике – последняя банкнота, голова раскалывается, а сквозь боль все яснее проступает мысль, что надо из ближайшего бара позвонить этому Сальваторе, потребовать отвезти в отель.
Я же в конце концов звезда! – говорит себе Нортен. – Яркая пылающая звезда. Пусть они побегают!
– Я же, в конце концов, звезда, – говорит Филипп, аккуратно разравнивая порошок кредиткой Сальваторе, – хотя имя, конечно, на афише не напишешь.
Когда-то мы обходились без кредиток, думает он. Нюхали с ногтя, с гусиного пера. Иногда добавляли в вино, размешивали и пили. Теперь нюхают через банкноту. Наверное, потому что цены выросли. В Париже в 1929-м Павел Тимофеевич рассказывал: до войны в Петербурге цена была – 50 копеек за грамм, смешные деньги, два раза кофе выпить. В Америке так и вовсе несколько центов – ну, если верить Джеки, хотя этому жучиле, конечно, трудно верить. Как раз под кокаин и душевные разговоры он и всучил мне в Потсдаме вагон просроченной армейской тушенки. Умелый был человек, настоящий профи.
Сейчас уже умер небось. Ему тогда было за пятьдесят, лет на пятнадцать меня старше.
Все великие аферисты умерли, я последний остался, думает Филипп. Ни детей, ни наследников.
Лоренцо хохочет:
– Имя не напишешь, да! А какое писать? Филипп Бонфон, Феликс Радзинский, Франк Метье… как еще?
– Всех не припомню, – отвечает Бонфон. – Фабьен де ле Мер, Фриц фон Шлосс, Федор Раковский… Фортунат был вообще без фамилии. Обратите внимание – все на «ф».
– Почему?
– «Ф» значит «фальшивка», – поясняет Филипп.
Лоренцо морщит лоб. Филипп втягивает дорожку, приятный холодок разливается по нёбу, заиндевевшие губы сами улыбаются.
Все не так страшно, говорит он себе. Эта рыжая Кьяра – она же уродлива, как крокодил. Сиськи отвисли, из дыры воняет. Неудивительно, что не встало. Возраст тут ни при чем. Была бы молодая девка – все было бы иначе. Все и будет иначе, думает Филипп и заправляет вторую ноздрю.
Что значит – нет наследников? Может, вот эти ребята – Лоренцо и Сальваторе – и будут его наследниками? Ловкие, пройдошистые, находчивые. Чего придумали, а? Выдать его за американского актера.
Интересно, сколько они на этом заработают?
– Но ведь Феникс начинается с “Ph”? – спрашивает наконец Лоренцо. – А Теодор – так вовсе с “Т”.
– Это по-итальянски он «Теодор», – отвечает Филипп, – а по-русски – Федор. И Феникс по-русски – тоже с «Ф».
– А Феникс разве русское имя?
– Не, я думаю, греческое. Но я-то был – Феликс. И к тому же русский.
Лоренцо застывает в изумлении. Филипп, не в силах сдержаться, хохочет. Черт, когда он в последний раз рассказывал о себе правду? Надо же: действует крепче любой лжи.
– Красный? – с преувеличенным ужасом спрашивает Лоренцо. – СМЕРЧ? Как там у Джеймса Бонда?
– СМЕРШ, – поправляет Филипп. – Нет, я белый, не красный. Бежал от большевиков мальчишкой, в пятнадцать лет из Крыма с бароном Врангелем. Потом Берлин, Париж… я поначалу с русскими работал. Прикидывался агентом Коминтерна. Все обставлял как надо: портрет Ленина, конспиративная явка, вербовка… мол, будем исправно платить, причем не за шпионаж, а за всякую ерунду: статьи в «Правду» и все такое прочее. Только вначале надо вступить в нашу организацию и заплатить совсем маленький членский взнос. Не поверишь: за неделю можно было окучить человек пятьдесят! И главное – они сами приходили, идиоты!
Бонфон хохочет. Хорошее было время, здорово быть молодым! Все по заветам Павла Тимофеевича: трать деньги, не держись за них!
Старик знал, что говорил: сам-то потерял в России все, что нажил на военных поставках и спекуляциях. И потому учил: радуйся, пока молод, черпай полной ложкой!
Да он ведь и тогда был молод, думает Филипп, это мне только казалось, что старик. Сорок ему было, от силы – сорок пять.
– А я вот хочу спросить, – смущенно говорит Лоренцо. – Вы только не обижайтесь, хорошо? Вам их никогда не было жалко? Ну, этих русских, которых вы облапошили? Все-таки соотечественники…
– Нет, ни капли, – ладонь Филиппа разрезает воздух, – ни в малейшей степени. Они же хотели продаться большевикам, работать на Совдеп! Они же были предатели нашего белого дела!
Лоренцо кивает с уважением:
– То есть вы как бы мстили за погибших друзей и вашу загубленную молодость…
Филипп опять разражается хохотом.
– Я пошутил, идиот, – говорит он, – ни за кого я не мстил. Мне было насрать, белые они или красные. Они были жадные дураки – и за это я их наказал. Тот, кто видел изнанку жизни, не верит во всякие идеи. Да и вообще – у нас, русских, специальные отношения с проблематикой добра и зла.
– Да, Достоевский, – кивает Лоренцо. Не то с уважением, не то с издевкой.
– На хрен Достоевского, – отвечает Филипп. – Мы, русские, знаем настоящую реальность. Аморальный клокочущий хаос разрушения и гибели. Во как!
Бонфон хлюпает носом. Вот ведь забирает, думает он, иначе с чего бы я так разошелся? Вроде не на работе, чтоб заливать про настоящую реальность.
– Никому я, короче, не мстил, – устало говорит он, – кому мстить-то? Вот я в Шанхае продавал фальшивые билеты на концерт Шаляпина…
– Кто такой Шаляпин? – спрашивает Лоренцо.
– Ничего вы не знаете, молодые, – говорит Филипп. – Великий певец, вроде вашего Карузо.
– Вы знаете, – говорит Лоренцо, – у меня есть прекрасная идея. Давайте снимем о вас фильм. Я же сценарист, работаю с Сальваторе уже на восьмой картине. Я все запишу, детали мы поменяем, конечно, чтобы проблем не было. Вы сыграете себя в старости, и мы подберем пару актеров, лет двадцати и сорока, чтобы охватить все периоды вашей биографии… и если вы еще будете говорить что-то за кадром… у нас получится новый жанр, смесь документального кино и художественного.
– И назовем его «“Ф” значит “фальшивка”», – улыбается Филипп.
