— Довольно уговаривать! — перебил его Стефан.
— Вот именно! — согласился Милутин. — Поймите, что мы не хотим вам зла… Сделаем так, как будет лучше для вас… Но если попытаетесь бежать или поднимете шум, чтоб выдать нас, — пощады не будет… Живыми мы не дадимся, но и вас не оставим!.. Хорошенько запомните это!
Милутин умолк. Сказано было все. И даже больше, чем нужно. Пленники сразу притихли, лишь с носа лодки доносился взволнованный шепот. Милутин вгляделся в темноту: так и есть, снова схватились Стефан со студентом. Они говорили тихо, и слов почти не было слышно.
— Ты рехнулся! — горячо говорил студент. — Почему ты ругаешь человека! Как не понимаешь, что он по-своему прав?
— Что значит «по-своему прав»? — мрачно спросил Стефан. — Когда это люмпен был прав?
— Во-первых, он не люмпен! Он такой же простой человек, как и все… Все, что мы делаем, мы делаем не для себя, а ради таких вот людей, как он…
— Для таких, как он, я ничего не делаю, — сердито сказал Стефан.
— А для кого же?
— Для рабочих… для настоящих людей…
— И он человек! — нетерпеливо возразил студент. — И у него есть своя правда, которой ты просто не понимаешь.
— Правда только одна! — отрезал Стефан. — И она обязательна для всех…
Наступила непродолжительная тишина, нарушаемая лишь шумом моря. Милутин незаметно придвинулся поближе, чтобы лучше слышать.
— А все оттого, что ты не читаешь, — с досадой сказал студент. — Почитай хотя бы Ленина! Ты поклоняешься ему, а совсем не знаешь. Как святому угоднику поклоняешься…
— Другие поклоняются, и я буду! — возразил Стефан. — У меня ума маловато самому до всего доходить.
— Это и видно! — ехидно подтвердил студент.
— А твоего ума мне и даром не надо… Зато я наверняка знаю то, чего ты не знаешь… Мы все должны делать одно и то же. Если будем делать одно и то же, значит придем к одной и той же цели.
— Мы с тобой не делаем одно и то же, — сухо сказал студент.
Милутин превратился в слух.
— Как так? — спросил Стефан.
— Да так! — запальчиво ответил студент. — Я не могу ругать людей, как ты… Не могу орать на них за то, что они не похожи на меня. Если мы не научимся по-человечески говорить с людьми, никто не пойдет за нами. И мы никуда не придем, ни к какой цели…
— Ничего, и без люмпенов придем! — возразил Стефан.
Милутин усмехнулся в темноте и швырнул за борт окурок. Он угас мгновенно, едва коснулся воды.
Не впервые спорили и ссорились Стефан со студентом, и Милутин всегда слушал их с большим интересом. «Кто из них прав? Пожалуй, оба, — думал он. — О нашей цели правильно сказано, и о людях тоже. Но могут ли обе истины соединиться в одну? Истины, наверное, могут, но люди?..»
Стефан и студент никогда не находили общих решений. Их споры ничем не кончались. «Но как же тогда они придут к одной и той же цели?»
Усмешка сошла с лица Милутина, он вздохнул и закурил новую сигарету.
Море вокруг стало совсем темным, только вдали, на берегу, мерцали огни. Было тихо, все умолкли. Прямо перед носом лодки мигал созопольский маяк — капитан вел лодку точно по курсу.
Студент тоже закурил, хотя курил очень редко. Он был зол, даже взбешен. Почему Стефан так самоуверен, почему не признает ничего, кроме своих убеждений? Почему считает свою правду самой верной, абсолютной и окончательной? Он не только сам не сомневается в правоте своих убеждений, но никому не позволяет усомниться! Он считает свои взгляды столь совершенными, что и мысли не допускает о их развитии. Зачем совершенствовать то, что и так является верхом совершенства? Как же примитивен его мир, как просты его мысли! И, пожалуй, Стефан не одинок. Быть может, таков и Милутин, сильный и умный человек? Или, может быть, именно таким и должен быть тот, кто сквозь все преграды идет к своей цели? Нет, далматинец все-таки пришелся по душе студенту; ему он был готов простить и ошибки и слабости.
Сейчас Милутин сидел к ним вполоборота, не спуская глаз с кормы. Он думал о пленниках. Он знал, что все трое еще находятся в оцепенении от страха и неожиданности. Но скоро они придут в себя и, как пойманные звери, набросятся на решетки своей клетки. Этого момента нужно ждать, и тогда придется действовать круто и решительно. Почувствовав отпор, они станут придумывать новые, более тонкие и хитроумные способы вырваться из клетки. И к этому надо быть готовым, чтобы вовремя разгадать их уловки.
«Кто же из них самый опасный? — размышлял Милутин. — Скорее всего, капитан».
Он хорошо понимал этого капитана, хотя и приехал с далеких берегов Далмации. Моряк моряку всегда близок по душе. Капитан — человек сдержанный, видавший виды, и это опасно. Он сильный, очень сильный человек, и это тем более опасно. Но все же, несмотря на свою силу, он не отважится на поединок с оружием. На это способен либо вовсе безрассудный, либо же свободный духом, гордый человек. Нет, капитан не из таких! Его сила подобна тяжести скалы, которую не пошатнешь и не сдвинешь. Но зато скала и подняться не может, — она раб собственной тяжести.
Это уже неплохо, хотя бы для начала. Конечно, люди, подобные капитану, часто оказываются хитрыми и изобретательными. Но еще чаще в них говорит совесть и добродушие. Смущает привязанность капитана к жене. Разлука с нею — для него самое тяжелое испытание. И только тоска по жене может вывести его из себя, заставить очертя голову броситься на решетки. Да, надо быть начеку, из всех троих капитан — самый опасный.
Размышления далматинца оборвались вдруг. Что-то случилось. Он не сразу понял, что именно, но в лодке стало странно тихо, и только сильнее шумело море.
— Не двигаться! — резко и громко скомандовал далматинец.
Теперь он понял: заглох мотор.
— Кто это сделал? — спросил далматинец. — Завести мотор!
— Что-то испортилось, — раздался во мраке голос Ставроса. — Я даже и не трогал его.
— Вацлав, фонарь!
Белый сноп лучей осветил людей на корме. Капитан сидел мрачный и насупленный, Ставрос будто прирос к месту, телеграфист побледнел.
«Если кто и виноват, так только этот грек, — решил Милутин. — Вот кто оказался самым опасным. Если он серьезно повредил мотор, — все кончено! Да, все кончено!..»
— Ты испортил мотор? — холодным металлическим голосом спросил Милутин.
— Честное слово, не я… Сами видите, что я и не трогал его.
— Ты испортил! — сказал далматинец.
— Чтоб мне лопнуть, если я тронул его… Он у меня и утром барахлил, честное слово! Спроси хоть своего приятеля, который сторговался с нами… После обеда я весь день возился…
— Что было испорчено?
— Жиклер засорился…
— Так вот, слушай, — сказал далматинец. — Даю десять минут. Если мотор не заработает, разнесу тебе башку пулей… Все ясно?
Да, Ставрос все понял. Не по словам, а по тону Милутина он понял, что тот не шутит. Видно, придется браться за дело. Если, не медля, подключить свечи, мотор, конечно, заведется, но тогда все поймут, что авария была подстроена.
Ставрос начал быстро снимать кожух и только тут сообразил, что в десять минут ему никак не управиться.
— Десяти минут мало! — пропыхтел он. — Понадобится полчаса, не меньше.
— Десять минут! — бесстрастно повторил далматинец. — На одиннадцатой я выброшу тебя рыбам!
Ставрос почувствовал, как его обдало холодным потом. Какой черт дернул его забраться в мотор и накликать такую беду на свою голову?! Руки его двигались лихорадочно, но точно и умело. И все же дело подвигалось не так быстро, как он рассчитывал.
— Сколько прошло? — глухо спросил он.
— Шесть…
— Не могу за десять минут, — прохрипел Ставрос. — Хоть убей, не могу…
— Убью! — спокойно сказал далматинец. — Кстати, мне вовсе не хочется везти тебя туда…
Ставрос распрямился и, выпятив грудь, хрипло выкрикнул:
— Ну и стреляй! Сказал тебе, что за десять минут не могу!..
Наступило непродолжительное молчание.
— Даю тебе еще пять минут. Работай. И не теряй времени!
Ставрос припал к мотору. Вацлав посмотрел на часы — прошло восемь минут. Голова у него кружилась, желудок сводило судорогой. Определенно тошнит! Плохо дело! Неужели морская болезнь?
— Держи фонарь пониже! — крикнул ему Милутин. — Освещай только мотор.
Вацлав не понял.
— Мне нехорошо… — тихо промолвил он.
— Не думай об этом! — сказал далматинец. — Когда лодка тронется, все пройдет! А пока держи фонарь пониже!
Вацлав догадался, чего от него требуют, и опустил фонарь. Теперь ему были видны только руки Ставроса, работавшие с быстротой и точностью машины. Он подключил свечи, но все еще что-то подвинчивал. Мотор уже можно было запускать, но зачем напрасно уступать отпущенные минуты? По лицу у него струился пот. На самом кончике носа нависла мутная капля, но он не чувствовал ее.
