— Бросай! — сказал далматинец.
Якорь с шумным плеском упал в воду, быстро разматывая за собой веревку. Глубина оказалась не более двух метров.
— Можешь сесть! — снова прозвучал голос далматинца.
Капитан машинально повиновался. Волна ненависти отхлынула, и к нему снова вернулась способность мыслить. Он стал всматриваться вперед. Несмотря на темноту, он даже с закрытыми глазами мог точно определить расстояние до берега — по тихому плеску волн о прибрежные камни. До них никак не более двадцати шагов.
«Умно придумано», — размышлял он. Они остановились именно на таком расстоянии от берега, когда лодка сливалась с берегом, и с моря ее нельзя было разглядеть даже в сотне шагов. Подходить же ближе к берегу было рискованно: мог сбежать кто-нибудь из пленников.
— Видите что-нибудь? — тихо спросил далматинец.
Но никто ничего не различал на пустынном берегу. Если те, остальные, уже прибыли на место, то они заметили бы приближающуюся лодку, и, как бы глухо ни работал мотор, напряженный слух все-таки уловил бы его шум.
Нет, вероятно, они еще не приехали.
Далматинец снова нарушил молчание:
— Который час?
За его спиной на мгновение вспыхнул фонарик.
— Одиннадцать двадцать пять, — сказал студент.
— Дайте сигнал!
Фонарик стал мигать, чередуя три длинные вспышки и одну короткую.
— Довольно! — сказал далматинец и, немного подумав, прибавил: — Будем ждать! Соблюдать полную тишину!
В наступившем безмолвии до них вдруг донеслись звуки музыки. Где-то играл оркестр, наверное, в казино. Мелодия время от времени замирала, относимая слабым прибрежным ветерком. Затаив дыхание, все вслушивались в эту далекую музыку — последний, слабый отзвук привычной жизни.
«Венский вальс», — с грустью думал студент. Прелестный венский вальс в теплую, звездную, летнюю ночь. Ресторан залит ярким светом электричества. Вино в хрустальных бокалах отбрасывает на белоснежные скатерти блеклые рубиновые отсветы с мерцающими светлыми бликами. Многие столики пустуют, потому что почти все ушли в дансинг. В пестром круговороте мелькают белые фуражки флотских офицеров, золотые погоны и нашивки. В вихре танца разлетались легкие летние платья, обнажив выше колен переступающие на пальцах стройные женские ноги. Как много женских глаз — блестящих, улыбающихся, нежных женских глаз! Как дружно — то плавно, то быстро — скользят смычки! Как там хорошо и спокойно! Будто иначе и не бывает! И как это несправедливо! «Да, это ужасно несправедливо, — думал студент. — Там — люди, увлеченные танцем, а здесь — люди, которых душит за горло страх, терзают сомнения, мучит жажда свободы. Плохо и гнусно устроен мир, несправедливо! О, если бы человек чувствовал себя счастливым лишь тогда, когда никто вокруг не страдает! Никто! Если бы природа наделила человека таким свойством, — пусть даже вместо таланта и гениальности! Человечество было бы неизмеримо счастливее».
А Ставрос не думал о человечестве, он думал о Змаро. Где музыка, там и Змаро. Музыка действовала на нее, как валерьянка на кошку: она оживлялась, начинала мурлыкать и ласкаться. Под музыку Змаро можно раздеть, и она даже не заметит этого. «Ах, как хороша Змаро нагишом!» — вспоминал он. Как красиво отдается она, сладостно и томно, зажмурив глаза. Она не обнимает, не трепещет, ничего не говорит, но она чувствует каждое твое движение, и от нее словно исходят пьянящие волны сладострастия. Она никогда не требует денег. Если дашь — хорошо, а нет — подождет до следующего раза. Если же ты ей противен — ни за какие деньги не подпустит к себе. Ставрос всегда боялся, как бы нечаянно не рассердить ее. Вздыхая, он одевался, оставлял деньги на столе, а Змаро даже не удостаивала их взглядом. «Открой окно», — говорила она.
Ставрос покорно открывал окно, и в комнату проникала влажная морская прохлада. Змаро потягивалась под простыней, из-под которой высовывались ноги, белые, как речные камни, потому что Змаро никогда не купалась в море.
Воспоминание было таким ярким и захватывающим, что у Ставроса пересохло в горле. Черт бы побрал этих мерзавцев, устроивших из лодки крысиную ловушку! Но если полиция их сцапает, он сам пойдет в участок и тогда запомнят они Ставроса! Там с ними рассчитаются за все делишки! И как это капитан поддался им и тоже попался, как крыса? Ставрос считал его умным и очень сильным человеком — настоящим капитаном. А кем он оказался? Обыкновенным растяпой, словно и моря не видал.
Капитан в это время думал: «А что, если неожиданно броситься в воду: будут стрелять? Вряд ли! Выстрелы услышат на берегу, и тогда им конец». Пожалуй, стрелять не будут. В несколько взмахов можно добраться до берега и исчезнуть в темноте. Но если удастся сбежать, то что они станут делать? Неужели не догадаются, что, упустив его, погибнут? Конечно, догадаются. Так что — будут они стрелять или не будут — в обоих случаях гибель. Значит, они будут стрелять хотя бы для того, чтобы отомстить…
Капитан глубоко вздохнул. Где-то далеко, в маленьком домике на берегу, лежит больная жена, бледная, с прилипшими ко лбу волосами. Она совершенно беспомощна. У нее никого нет, кроме мужа и непутевого брата, который тоже никогда не вернется домой. Нет, нельзя оставлять ее на произвол судьбы!..
Горе душило капитана, сердце разрывалось от бессильной злобы. Нельзя бросить ее одну на всем свете, — это выше его сил. Надо действовать, надо пытаться… Непременно…
Громкий всплеск прервал его мысли, кто-то бросился в воду. То был Ставрос. И сразу же последовал новый всплеск. За беглецом кинулся Стефан. Ставрос плыл легко и проворно, как дельфин, сильными взмахами рассекая воду. За ним, в вихре брызг, Стефан. Он не был хорошим пловцом, но злоба и ярость удесятеряли его силы. Свирепо фыркая, он неистово загребал воду, ему казалось, что еще один взмах — и он выскочит на берег. Но беглец все еще оставался впереди. Вот Ставрос выбрался на мелкое место, приподнялся над водой. Вот он уже бредет к берегу…
— Стреляй! — крикнул Стефан.
В этот миг Ставрос оступился и упал в воду. Стефан не расслышал ни всплеска, ни вскрика; неожиданно он сам ударился локтем о камень так, что в глазах потемнело от боли. С мучительным усилием Ставрос выпрямился, но в это время Стефан схватил его за ногу, впившись ногтями в мокрую кожу, и с силой рванул к себе. Ставрос снова упал, ударился о скользкие подводные камни коленом и лицом. Чья-то рука зажала ему рот. Ставрос с яростью вцепился зубами в грубые, сильные пальцы.
Стефан даже не охнул. Он отдернул руку и обеими руками схватил Ставроса за голову. Какая она легкая, эта красивая юношеская голова! Сильным взмахом он ударил ею о камни. Стройное, гибкое тело безжизненно обмякло. Голова погрузилась в воду.
— Сволочь! — пробормотал Стефан прерывающимся голосом.
Он выругался, чтобы успокоить себя, а сам дрожал с головы до пят: неужели убил?
Он приподнял Ставроса над водой, и тот тяжело повис у него на руках. Стефан низко наклонился над ним и увидел, что глаза его закрыты. Изо рта, со лба и с рук стекала кровь. Да и у него самого руки были ободраны в кровь. Стефан склонился еще ниже и приложил ухо к груди Ставроса. Ничего! Нет, как будто бьется!.. Еле слышно где-то в глубине билось сердце, и эти далекие удары, казалось, возвращали к жизни и самого Стефана.
Он глухо застонал и вскинул голову, изо всех сил сжимая рот, чтобы не стучали зубы. Руки у него ослабли, и он уже с трудом удерживал мокрое тело Ставроса. Ни разу в жизни Стефан не убил человека. Он часто представлял себе, как будет убивать, если придется, но до сих пор никого не убил. Никого! Мысленно убивал тысячами. Убивал министров, фашистских главарей, шпиков, приставов, богатых торговцев, провокаторов, генералов и полковников, надзирателей, разжиревших, уродливых жандармов, легионеров, нацистов и прочий сброд. Ему казалось, что убивать легко. Он думал, что будет убивать безжалостно, с ненавистью, не дрогнув! А сейчас еле держал на руках отяжелевшее тело и был готов заплакать от радости, что не убил. Нет, не убил! Юноша на его руках был жив!
Он услышал тихий всплеск весел. Подходила лодка. Над бортом склонилось озабоченное лицо Милутина.
— Жив? — спросил он каким-то сдавленным голосом.
— Жив… — хрипло ответил Стефан.
— Давай сюда…
Когда юношу поднимали в лодку, снова донеслись звуки далекого оркестра. Ставроса уложили на дно, и на минуту все смешались — друзья и враги, пленники и их охрана. На минуту все забыли ненависть и вражду, надежды и горькие разочарования. Все склонились над бледным, окровавленным лицом юноши.
8
Наступила полночь, а товарищей из города все не было. В моторке царило гробовое молчание. Напрасно всматривались беглецы в непроглядную темноту, напрасно напрягали слух.
Минут десять назад из гавани вышел небольшой военный корабль — миноносец «Смелый». Рассекая острым носом волны и захлестывая пенистой водой переднюю палубу, он прошел полным ходом мимо острова. С лодки ясно был виден его четкий контур, свет в иллюминаторах, фигурки матросов, снующих под капитанским мостиком. Сильный прожектор прорезал ночной мрак. Миноносец, очевидно, получил срочное задание. Уж не за ними ли он послан? Тонкий палец прожектора тщательно ощупывал поверхность моря, но ни разу не коснулся острова. А если бы искали их, он наверняка обшарил бы и остров. Пройдя мимо, корабль оставил за собой на черной поверхности воды светлый, пенящийся, как вино, след. Растаяли во мраке и красно-зеленые сигнальные огни на мачтах.
