Там, в холмах, я наткнулся однажды на башню. Шел очень сильный, холодный дождь, и я возрадовался, встретив неожиданный кров. Места здесь были дикие, к тому же я опять не помнил, каким образом забрел сюда. При взгляде на башню у меня не возникло никаких сомнений, что она необитаема, ибо вся поросла травой и мхом. И вправду, внутри было пусто, лишь посередине стоял каменный стол, и на нем лежала книга. Подошед, я взял ее в руки, и престранное чувство овладело мною — я понял, что конец моих страданий близок, что я стою у порога и стоит мне открыть книгу, как все мои вопросы будут разрешены. При этом мне достало любопытства оглядеть находку. Это был огромный фолиант с застежками, как у всех латинских книг, которые я доселе видел, с чудесными рукописными миниатюрами, изображающими фигуры животных и людей, все очень живо исполненные. Но самое поразительное, что я не мог прочесть ничего из того, что было написано в этой книге. Сколько бы я ни листал страницы, буквы как бы сливались, пока я не дошел до самого начала. Глянув туда, я увидел, что книга начинается с одной-единственной строки, выведенной ясно и четким почерком. Она гласила: «Gandae invenies amorem»,[1] и словно озарение снизошло на меня. Я осознал, что книга, без всяческих сомнений, обладает чудесными свойствами, и что мне указывается путь. Для верности я пролистал книгу еще раз, и с немалым трудом, ибо фолиант был велик. Но нигде строки не читались ясно, словно были размыты дождевой водой, кроме той, что была в самом начале.
Подозревая, сколь много изумительных пророчеств содержит в себе эта книга, я хотел взять ее с собой, когда покидал башню, ибо дождь уже перестал, к тому же мне не терпелось пуститься в путь, так как я уже замыслил отправиться в Гент. Но книга вдруг показалась мне неописуемо тяжелой, и пришлось опустить ее на стол. Когда же я, собравшись с силами, попытался вновь оторвать ее от стола, сделать это мне не удалось, ибо книга оказалась как будто налитой свинцом. Так я понял, что ее нельзя выносить из этого места, и оставил ее там, в той башне, где она, верно, лежит до сих пор.
Итак, выпросив с превеликими трудами разрешение у моего государя на некоторое время отлучиться от двора, я поспешил в Гент. Не привелось мне знать в то время, что через несколько месяцев бургундцы одержат победу над войсками кайзера Максимилиана, и горько жалею я, что не принял участия в той славной битве, отдав все силы сражениям на ином фронте. В беспамятстве проскакал я весь путь от Дижона до Гента за два дня, и ныне, оглядываясь, я помню лишь скачку да ночь, ибо я не останавливался, пока не добрался до самого Гента, и здесь, в виду города остановившись на первом попавшемся постоялом дворе, проспал мертвым сном целые сутки.
Да, я был словно бы в непрестанном беспамятстве, даже в тот день, когда я въезжал в Гент, точно одержимый одною только мыслью, а именно отыскать свою любовь, ибо не сомневался, что чудесная книга подсказала мне ее местонахождение, и мало обращал внимание на то, что происходит вокруг. При этом ярмарочная суета не прошла мимо меня, ибо трудно было ее не заметить, так шумно и весело проходят в Генте ярмарки — съезжаются со своими товарами крестьяне, и ремесленники выставляют свои напоказ. Там разливают из бочонков пиво, там жарят гусей и разную прочую птицу на вертелах, там кукольник обращается с назидательным словом к зрителям, прежде чем потешить их представлением. Так мы уподобляем происходящее вокруг происходящему у нас внутри, и сколь трудно веселиться в дождливый день, столь трудно предаваться печали среди ярмарочной толпы.
Тем днем мне удалось снять дом, небольшой, но красивый и хорошо обставленный, на Багаттенстраат, что недалеко от аббатства святого Петра, и, немного передохнув, я отправился на поиски. Скажу сразу, что в тот день им не суждено было увенчаться успехом, хотя я обошел весь город и многое впервые увидел, ибо не был в Генте долгий срок, и город успел измениться. Побывал я на ярмарке, и в кабачках, и в храмах, и в порту, и всюду расспрашивал, осторожно и приличествуя своему достоинству, но главное, смотрел, ибо полагаться на людскую память неразумно там, где можно увидеть все воочию.
Так, в одной таверне увидел я знатную даму, ликом белую и миловидную, одетую в белое одеяние, которая, заметив меня, улыбнулась и поднялась мне навстречу и, приблизившись, поприветствовала меня. Я же, почувствовав, что она может что-то знать, спросил ее, о чем спрашивал всех. Она же спросила:
«Знаешь ли, кто я, Клеофас?»
«За честь почту узнать, моя госпожа», — отвечал я.
«Я — Любовь», — молвила она.
Услышав, что это самое Любовь, я бросился к ее стопам и принялся молить, чтобы она указала мне, где моя любовь. Она же, слегка нахмурившись, отвечала:
«Я могу указать тебе десятки мест, и всюду ты найдешь любовь.»
«О нет, госпожа моя», — молил я, — «укажи мне, где та, единственная.»
«Но единственная — я», — возразила она с улыбкою, способной вскружить голову и святому.
Поняв, что она ничего не знает, я учтиво попрощался и вышел, как показалось, оставив ее в недоумении, и направился прямо в порт, где еще не был, но и в порту ее не нашел.
Так продолжалось и в последующие дни. Я спрашивал капитанов в порту и купцов на постоялых дворах, спрашивал горожан, был в храмах и спрашивал священников, искал ее не переставая. Через какое-то время я вновь встретил Любовь, она была в обществе нескольких молодых людей, изысканно одетых и неутомимо ее обхаживавших, а она милостиво принимала их внимание. Увидев меня, она сделала знак своим спутникам подождать, а сама приблизилась и сказала мне:
«Что ты ищешь, Клеофас?»
«Госпожа моя», — отвечал я, — «предмет моих поисков остался неизменным.»
«Клеофас», — молвила она, — «ты уже нашел, что искал.»
«Воистину, сударыня, я продолжаю поиски», — отвечал я.
Грустно покачала она головой, и тут нас окружили те самые молодые люди и увлекли ее разговором.
Прошел месяц в бесплодных поисках, и я начал уверяться, что пророчество, содержавшееся в книге, не сбылось. Разные мысли приходили мне в голову, и среди них та, что книга, возможно, была наваждением, и мне вовсе не следовало удаляться от двора и от государя, а ждать, запасясь терпением. Горше всего было лежать без сна и думать об этом. Припомнилась мне и одна миниатюра из книги, на которой изображен был старый шут, печальный и седой, и себе стал я казаться таким постаревшим забавником, сбитым с пути нечистым наваждением. Все больше мнилось мне пророчество выдумкой пустого случая, насмешкою судьбы.
Через какое-то время дошли до меня известия о бургундской славе. Пристыженно слушал я повесть о доблести воинов и смелости герцога, государя моего, и скорбел в своем сердце, что не привелось мне быть там, где требовал быть мне мой долг. В ту пору я прекратил свои поиски, ибо ни к чему они не привели, к тому же про меня уже начали ходить по городу слухи, и многие уже показывали на меня пальцем. Знаю, что надо мной смеялись за моей спиной. Не лучше ли, сказал я себе, терпеливо ждать в месте, на которое было указано книгою? Ибо, по здравому разумению, не наваждения случилось мне стать свидетелем, но чуда, а, следовательно, вещи необъяснимой и божественной.
В те дни я снова встретил Любовь, когда бродил в унынии в районе портовых кабачков, и с первого взгляда не узнал ее. Одета и накрашена она была как непотребная девка, и были с нею двое английских матросов. Заметив меня, она выступила вперед с некоторым вызовом и взглянула мне в глаза.
«Что, Любовь?» — спросил я ее.
Громкий, визгливый смех раздался мне в ответ. И в смятении бежал я с того места, отправившись прямиком к себе в дом, где и заперся. Долгое-долгое время не покидал я своего убежища. Знаю, многие разыскивали меня в то время, стремясь возвратить меня ко двору, однако же я положил себе не возвращаться, ибо постыл мне стал двор и постыла мне стала жизнь.
Однажды в дверь мою раздался стук. Нимало не сомневаясь, что это очередной гонец из Дижона, призывающий меня пред лицо моего государя, я открыл. Но на пороге стоял какой-то англичанин. Удивило меня то, что на лице его отображалась скорбь, так что мне показалось, будто я гляжу в зеркало. Тихим голосом он попросил меня последовать за ним. Ни слова не говоря, я оделся и последовал за этим нежданным посланником. Странные предчувствия обуревали меня. Мы шли какими-то улицами, и я с удивлением оглядывался, ибо не узнавал их. Все было словно в тумане. Меня охватило чувство точно такое же, какое вселилось тогда, при взгляде на ту башню, где нашел я книгу. Мой же провожатый молчал.
Так мы добрались до какого-то дома, похожего на храм, и вошли внутрь. Там на столе, в обрамлении свечей, наряженное в подвенечное платье, покоилось тело некоей дамы, и я, приблизившись, увидел и осознал, что это — Любовь. Никого не было вокруг, даже мой провожатый исчез. Молча, пораженный, стоял я над ней, вглядываясь в ее лицо, прекрасное и светлое.
