Короче, когда мы, уже наученные «купольским» опытом, с некоторым нарочитым опозданием приехали на открытие выставки, «Негреско» гудел как улей и килограммовые бриллианты на шеях у дам сверкали, как фары «роллс-ройсов» и «бентли», на которых они подкатывали к отелю. Мы тоже подкатили к главному входу, я бросил ключи от машины подбежавшему портье, и по мраморной лестнице мы поднялись в зал. Конечно, эффект от появления Кати был приблизительно такой же, как в ресторане «Куполь». Но публика здесь была классом выше, и журналисты знали свое место, поэтому той свалки, какая была в «Куполе», все-таки не произошло, и я был несколько разочарован. Однако спустя две минуты к нам подошла какая-то очень пожилая дама и стала делать Кате комплименты, а я сказал ей в ответ, что эта девушка – художница и мы идем к ее работе, не хотите ли посмотреть? Тут старушка всплеснула руками и громко, на весь зал, сказала: «Мой Бог, она еще и художница!» Оказалось, что это ни больше ни меньше, как сама хозяйка «Негреско». Не нужно объяснять, что вся толпа тут же повалила к мольберту с маленькой Катиной картинкой «Бой быков в Испании» и стала громко обсуждать это бессмертное произведение. Со всех сторон посыпались поздравления, и, естественно, вездесущие корреспонденты тут же начали это снимать. Потом какие-то люди стали наперебой фотографироваться с Катей на фоне средневекового камина, а стоящая рядом со мной русская переводчица восклицала: «Ой, блин, это ж мэр Канн! Ой, блин, это ж мэр Ниццы!»
Русская делегация, как обычно, слегка опаздывала, но когда она появилась, то, конечно, не надо объяснять, кто стал центром ее внимания. Не называя фамилий, скажу, что я был свидетелем небольшой стычки двух приближенных к Лужкову руководителей Москвы, которые пикировались друг с другом: «Я к ней первый подошел!», «Нет, я первый!»
Французы между тем тоже не терялись, они – через переводчиков – наперебой предлагали Кате «постоянную прописку» на Лазурном берегу – кто в Ницце, кто в Каннах, а кто говорил, что у него есть свободная башня в Антибе, прекрасная и нисколько не хуже, чем та, в которой творил Пикассо. На что представитель московской мэрии громко сказал:
– Зачем вы смущаете юную душу? Она же патриотка России! У нас на Кутузовском проспекте стоит прекрасная трехкомнатная квартира, а наверху мастерская с плафоном, это как раз для нее.
Забегая несколько вперед, хочу сказать, что, конечно, нужно было брать башню в Антибе. Потому что, когда Катя вернулась в Москву и у нее возникла проблема с жильем, оказалось, что не то что получить квартиру на Кутузовском проспекте, а просто дозвониться до этих господ из московской мэрии, которые так галантно вели себя на Лазурном берегу, было совершенно невозможно.
Но в тот вечер мы не думали о будущем, то был один из самых счастливых дней в жизни этой 18-летней девочки. Я думаю, он был не хуже, чем ее день рождения в Испании или дебют в качестве художницы в ресторане «Куполь». Я отметил, что когда она уходила из этого зала, то в отличие от своего первого бала в Испании, где она плакала и говорила «Ну не надо… Ну не надо…», она уже шла с гордо поднятой головой, поглядывала на всех свысока, знала себе цену и цену всем этим крутящимся вокруг нее мэрам самых знаменитых городов мира.
А что касается меня, то я не хочу ни приуменьшать, ни преувеличивать свою роль в этом крутом восхождении простой русской девочки в королевы Лазурного берега. Да, я подобрал на Кутузовском проспекте русскую Золушку ростом 186 см, которая разглядывала свои новые трехкопеечные тапочки с таким восторгом, как Золушка – полученные от феи хрустальные башмачки. Да, я привез ее во Францию, приодел, причесал, прочел ей лекцию по истории живописи и другим предметам. Но нельзя сказать, что весь ее взлет произошел только благодаря моим возможностям. Если бы в ней не было необыкновенного обаяния, то и не было бы этой истории. Если бы не было способностей к рисованию, то, наверное, при всех моих возможностях и стараниях, даже если бы я встал на уши, я все равно не смог бы сделать из нее художника. Но так удачно сложились обстоятельства, что на один вечер она стала королевой, и в этом ей помогли я и Лазурный берег.
* * *
С этими словами Стефанович, продолжая вести машину, посмотрел через плечо.
– Может, тормознем и перекусим?
Поскольку руль своего бесценного «БМВ» он мне не доверял, несмотря на мой тридцатилетний шоферской стаж, мне в этом путешествии была отведена роль пассажира и дозорного по заправкам. Но тут я повременил с выбором остановки, я сказал:
– Минутку, это же не конец истории.
– Это конец, – произнес он.
– Ничего подобного. Ты упоминал, что в Москве вы пытались дозвониться в мэрию каким-то чинам, которые обещали Кате квартиру…
– Ну, это уже не интересно. К нашему фильму это не имеет отношения.
– Мсье, – сказал я официально, – давайте раз и навсегда договоримся так. Пока создается сценарий, я решаю, что интересно и что не интересно. А когда будут съемки, приоритет перейдет к режиссеру, то есть к тебе. Гони финал истории.
– Финал ты придумаешь, – отмахнулся Стефанович, – тебе за это деньги платят.
– Пока что мне не заплатили ни сантима. Это во-первых. А во-вторых, жизнь придумывает лучше любого сценариста, ты же знаешь.
– На этот раз жизнь ничего хорошего не придумала…
– Саша, мы уже проехали Савойю, до Ниццы всего сто километров! Ты долго будешь меня мурыжить? Гони финал истории!
– Я не помню тебя во ВГИКе таким настырным. Ты был рыжий и скромный.
– Спасибо. Ну!
– Эдик, посмотри вперед. Если кто-то хочет нас убить, это лучшее место.
Дорога действительно запетляла в горах и то и дело стала нырять в узкие туннели. К ней снова подступили Альпы, с которых ночью, в грозу, мы спустились в Италию. Здесь они вплотную подошли к Средиземному морю, защищая Лазурный берег от северных ветров. Но хотя бы раз в столетие какой-нибудь циклон прорывается и сюда, словно Суворов через Альпы, и, похоже, мы угодили именно в эту ситуацию – погода опять испортилась, с севера наползли облака и озера тумана. Саша заставил меня пристегнуться ремнем, которым я не пользуюсь в США даже под угрозой стодолларового штрафа. А он сказал:
– Знаешь, у меня есть правило, которое стало привычкой. Каждый раз, когда я, уезжая за бугор, пересекаю границу моей горячо любимой Родины, я произношу слова Лермонтова: «Прощай, немытая Россия!» А когда подъезжаю к границе Франции, то говорю: «Вив ля Франс!» Это была первая французская фраза, которую я выучил. Сейчас будет щит с надписью «Франция», и ты скажешь «Вив ля Франс!» вмеcте со мной.
– Не морочь голову.
Через минуту справа от нас, при въезде в очередной туннель, появился щит с надписью «FRANCE 1 km», и Саша, съехав к обочине, остановил машину. Я удивился:
– В чем дело?
– Я жду, когда ты скажешь «Вив ля Франс!».
– Блин! Ну погоди – ты приедешь в Америку!
– В Америку я не собираюсь, а Франция перед нами. Вив ля Франс! Повтори.
Я принужденно выдавил:
– Вив ля Франс.
– Мерси, мсье, – сказал он. – Между прочим, ты умеешь читать знаки судьбы?
– Читать умею. А вот понимать – нет, – признался я.
– Я тоже. Хотя каждый раз, когда приезжаю во Францию, вспоминаю один эпизод. А точнее, два. Послушай. Клянусь, все, что я расскажу, – чистая правда. Дело было двадцать с чем-то лет назад, я только что женился на актрисе Наташе Богуновой, у нас еще продолжался медовый месяц. Ты застал Наташу во ВГИКе?
– Конечно. Маленькая зеленоглазая блондинка с персиковой кожей и походкой балерины.
– Правильно. Она поступила на актерский после Вагановского балетного училища. Так вот, свадьбу мы сыграли в Ленинграде, в ресторане «Европа», а потом перешли к культурным мероприятиям, я повел ее в Эрмитаж. И там произошло два события, одно из которых просто уникально, а второе символично для всей моей жизни. Представь, мы заходим в зал, где висит главный шедевр Эрмитажа – «Мадонна Литта» Леонардо да Винчи. Это как «Джоконда» для Лувра. Круче ничего нет, цена этой картины не измеряется никакими деньгами. Стоим, смотрим. И в этот момент в зал входят какие-то музейные работники в синих халатах, подходят к «Мадонне», отключают сигнализацию и начинают открывать стеклянный стеллаж, в котором она находится. Очевидно, они забирали эту работу на фотографирование или реставрацию. И вот они открывают пуленепробиваемое стекло, и вдруг картина, а она написана на доске, отклоняется от стены, плашмя летит с высоты полутора метров на пол и падает с эдаким громовым гулом – масляным слоем вниз.
