Алексей Алёхин - Голыми глазами (сборник)

Осенний праздник

В этот день принято поклоняться тому, кто тебя кормит.

Пальме, лодке, корове.

И даже шофер украшает гирляндой свой грузовик, раскладывает у передних колес приношение – банан, горку орехов – и возносит благодарственную молитву.

Я хотел бы взглянуть на увитый цветами сейф банкира.

И готов поделиться бананом с пишущей машинкой.

Ночное купание в бассейне под звездами на гостиничном белом боку и теми, что на небе.

Голубая вода в форме громадной человеческой ступни.

Оазис посреди пыльного и душного незасыпающего Мадраса.

От обрывков музыки, автомобильных гудков и голосов он высоко отгорожен арчатой белой стеной.

В каждой арке плывет по светящемуся молочному шару.

Их отраженья плывут в растревоженной купальщиками воде вместе с колеблющимися многоэтажными огоньками гостиничных окон.

И плывет опрокинутая горбушкой вниз половинка луны в темно-синем высоком декабрьском небе, огороженном этими арками, и вереницей молочных фонарей, и гнутыми, точно раздутыми ветром, пальмами.

Приятно быть гостем на празднике жизни.

В этом и заключается смысл цивилизации, от Рима и до наших дней.

Разрисованный храмовый слон благословил меня тяжелым мягким хоботом.

Уличные торговцы предлагали какие-то снадобья со своих лотков, уставленных латунными баночками.

Красный, с белыми маркизами полицейский участок походил на китайский ресторан.

Железный столб я обнимал в кромешной тьме.

Меня впустили ночью за несколько рупий.

Лунная мечеть чернела развалинами восьми индийских храмов.

Привратники у входа играли в карты.

В бесконечных припортовых рядах, набитых контрабандой со всего света, торговались, рисуя и зачеркивая цифры на бумажке, а то и просто на руке.

Так, верно, выглядел базар в Вавилоне сразу после смешения языков.

Я видел священные узоры, нарисованные прямо на земле перед домашней ткацкой мастерской.

Индия, ты прошла, как проходит в океане неожиданно большая волна, оставляя по себе только белую пену и перламутровые осколки разбитых раковин.

В огненном кольце танцует многорукий бог Натеша.

Во всяком восточном месте первое паломничество следует совершить на базар.

Хотя бы взглянуть на него одним глазком.

Даже если твой взгляд упадет в конце базарного дня, когда его потресканное деревянное колесо замедляет свою круговерть и замирает.

Ты увидишь задымленный вековыми дымами ошский базар, растянувшийся вдоль замусоренной каменистой речки с лепящимися по обрыву человеческими гнездами.

Увидишь плоские, прижатые от ветра камнями крыши чайхан и лавок.

Желто-зеленые пирамиды дынь и оранжевые неподъемные валуны тыкв.

Кирпичные горки молотого перца на прилавках.

Гроздья винограда, наводящие на мысль о зеленоватых легких ферганских садов.

Розовый узгенский рис, ароматный и рассыпчатый в плове, доходящий отсюда до Коканда, Самарканда и Бухары.

Поверх всего этого богатства – спешно расстилаемые ввиду позднего времени брезенты и тряпицы.

Пустеющие ряды.

В кузнечном – еще достукивает молот.

Маленькая ослиная подкова, последняя за день, присоединяется к иссиня-черной груде остальных и будет продана завтра.

В соседних кузнях звякает собираемое железо.

Мальчик лет шести по-взрослому старательно моет в ведре ладони.

Большой круглоплечий отец, стоя на пороге кузницы, протягивает ему полотенце.

И улыбается, видя, что помощник его замечен поздним посетителем.

В опустевшем мясном ряду среди воздетых на крюки туш носятся друг за дружкой, дурачась, молодые мясники в забрызганных кровью фартуках.

Возле закопченного котла в руке резчика лука порхает нож – для завтрашнего плова.

Нескончаемая череда чайхан, где день-деньской толковали, прихлебывали чай, жевали табачную жижу, кряхтели старики, осиротела без своих завсегдатаев.

Старики разбрелись по домам.

Только на крайнем топчане белеет спина чайханщика, присевшего напоследок с приятелями.

Дневные продавцы, сложив товар, сходятся в большой застекленной чайхане на ужин и свои разговоры и сговоры о ценах.

Впервые за день проступает на слух говорок реки, журчащей в мусоре за задами кузниц, лавок, чайхан и караван-сараев еще во времена Великого шелкового пути.

Где те верблюды, тугие мешки, караванщики с грубыми голосами? Где россыпь мечетей вокруг Сулейман-горы?

Базар всех пережил и вот теперь отдыхает.

Выступают над головой пропахшие чесночным дымом звезды.

Перебирает четки консервных банок река.

И пишется всеобщая история чайхан и базаров.

Я представляю его манекеном в летном шлеме.

С руками, лежащими на штурвале, с устремленным вперед немигающим взглядом стеклянных глаз.

Час назад он объявил, что полет протекает нормально.

Пассажиры мычат во сне в трудных позах, как бы застигнутые бесконечно длящимся мигом.

Только мы двое, он и я, видим, как разрастается ночь.

Всеобщая тьма за иллюминатором.

Затем – коричнево-оранжевая испаряющаяся кайма по дальней дуге горизонта.

Постепенно край его розовеет и голубеет.

Мы летим, и с удвоенной скоростью нам навстречу является новый день.

Белые скулы сопок, поросшие черной колючей щетиной.

Медуза солнца.

Ледяная бездна, где запросто дохнут машины, а люди…

Сагу о тех временах пропели полуторки, на каких ездили по Колымской трассе, глядя через проделанное в наледи на ветровом стекле «окошко» величиной с пятак – натертое солью, чтоб не замерзало.

Заглохшую машину нельзя было ни завести, ни отбуксировать: намертво схватывало трасмиссию на морозе.

Ее бросали до весны.

Заключенных, перевозимых по трассе, ссаживали из кузова каждый час и гнали бегом за машиной километр-другой. Чтобы согреть и живыми доставить до места.

Девять из каждых десятерых тут и остались в этой мерзлой земле.

Но и после, в 50-х, пароход «Балхаш» в своих уставленных шестиярусными нарами трюмах три года вывозил на материк уцелевших.

И то не все уехали.

Немало осталось, и очередь за женщинами растянулась на много лет.

Белые пирамиды сопок, какие не снились фараонам.

Если отыскать на карте: райцентр Сусуман.

Желтые и голубые домики в снежной пелене.

Единственная гостиница с окнами, заложенными для тепла одеялами, переполнена.

Приезжая женщина-инженер ночует в бильярдной.

В теплом крест-накрест платке она дремлет на деревянном диване под стук шаров в ожиданье, когда разойдутся игроки.

Сопки, начиненные золотом, как пирожки.

Гладкие, как бы фаянсовые снаружи. И все источенные внутри ходами шахт, где катят маленькие железные вагончики горняцкого метро, доставляющие смену к забоям и из забоев.

Чумазые шахтеры в черных робах и желтых касках зубоскалят и играют дорогой в карты.

В белесой мгле плавает холодное солнце, похожее на

луну.

Да и бескрайние убитые снегом руины старых выработок наводят на мысль не об этой планете: белые мертвые лабиринты, среди которых едешь, как по самой Луне.

Я искал глазами ребристый след твоего башмака, астронавт Армстронг.

«Рыжьё мыли. Золото было скаженное», – кивает на гипсовые поля шофер, облизывая коросту на губах.

В Магадане, в Холодане…

В десяти тысячах верст от Москвы, заваленной в эту пору лимонами.

Отсюда нас вывез, спас один из этих щеголеватых ледокольных капитанов, что носят лаковые полуботинки и все любители крепкого черного кофе.

Ледокол прокладывал в девственной скорлупе океана широкую черную дорогу.

Лед, расходясь, шуршал о борта и пищал по-птичьи.

Приятелей тут зовут «корефан».

После разбросанного на лагерные бараки Магадана веселый Петропавловск блистает весенним твердым снегом.

Сахарные конусы поставленных в отдалении вулканов похожи на декорации к балету.

Солнце уже припекает и слепит глаза, мешая разглядеть две бесконечные улицы, образующие город.

Они дугою, одна над другой, огибают бухту

с вмерзшими в битый и сросшийся лед ржавыми тушами судов.

По улицам ездят старенькие матросские «форды», вывезенные из загранки на палубах сухогрузов.

На стадионе репетирует фольклорный ансамбль в ярких корякских мехах, отправляемый на ВДНХ.