Здесь заботятся о национальной проблеме.
В 1958-м набрали в ближнем районе коряков-мужчин, сколько сумели поймать, затолкали в самолет и перебросили дальше на север.
Освежить тамошним кровь, чтобы не вымирали.
Город рыбака Петра и мытаря Павла.
Перед управлением порта
на табурете
сидит истопник и вяжет бисерные кошельки и чехлы для ножей.
На продажу.
Чиновничья дыра.
И прибежище брошенных женами мужиков с материка.
Тут я видел праздничную трибуну, стоящую в голой тундре.
К ней в знаменательные дни съезжаются оленеводы.
Весь экспорт поселка за пределы национального округа
составляют реляции.
И опорожненная посуда.
До сих пор
здешних жителей будоражат воспоминания о сумасшедшей
путине позапрошлого года,
когда рыба валами лежала на берегу.
И ее так и не смогли вывезти на Большую землю.
Великое оссорское сидение
Оссора,
я никогда не забуду твоих изогнутых ветром
кривых сосулек.
В совхоз имени Монтегомы я лететь собирался на вертолете.
Каждый день натягивал меховые штаны и брел по единственной улице к аэродрому, чтоб услышать: «полетов не будет».
И возвращался.
Время остановилось в Оссоре,
на берегу пролива Литке, где в квадратных полыньях ловят корюшку местные рыбаки.
Скоро вместе со всем поселком я стал целыми днями прислушиваться к небу.
Принимая всякий рокот за снижающийся самолет
из края свежих газет.
Когда ничего не происходит, время делается бесконечным.
В гостинице 3-го разряда 4-й категории «Север» предусмотрительно обошлись без люстр, только слабо прикрученные люминесцентные трубки под потолком.
Иначе после каждой пурги находили бы двух-трех повесившихся постояльцев.
Впрочем, в гостиничном коридоре жизнь.
Школьницы гладят фартуки, плачет ребенок.
Курит, листая позапрошлонедельный «Футбол-Хоккей», летчик в унтах.
Торопливо проходят в накинутых сверху костюмов дохах молодые чиновники в галстуках шириною с ладонь.
Можно выпросить мотонарты в соседний рыбацкий поселок.
Там мне рады собаки и дети.
В приспособленном под мастерские ангаре
женщины что-то строчат, согнувшись, на швейных машинках.
Вяжут сети мужчины.
Добрые коряки пошутят:
«Самолетка прилетела!» —
тыкая короткими пальцами в небо.
А потом покажут собак, беговых и грузовых.
И «танец нерпы» – корякский шейк.
Бубен.
Крашенные ольхой красные кухлянки.
Прыжки на снегу.
А можно просто выйти на гостиничное крыльцо.
Щуриться на солнечный туман.
Ослепнуть от золотозубой улыбки рыбацкого бригадира.
И слушать рассказы о тех временах, когда с прибытием весеннего парохода пили шампанское из пивных кружек.
Черные и белые сопки под безбрежно натянутым небом.
По сторонам от дороги танцуют, кривляясь, березы.
Речки с именами вроде названий товаров бытовой химии.
И с другими, похожими на птичьи имена.
Олени с тупыми рыбьими мордами.
Светлые заячие следы.
Парусится брезент на капоте.
Вулкан, весь в складках носорожьей кожи, стреляет черным и белым паром, как паровозный гудок.
Черные клыки и пальцы сбегающих по склону каменных
руин.
Белый амфитеатр гор.
О, дорога.
Быть может, дорог мне больше всего недоставало в Оссоре.
Одноглазый коряк в юности побывал экспонатом московского фестиваля, где показывали рисующего оленевода.
Потом, на беду, добрые люди пристроили его в художественное училище.
Там он быстро испортил руку и насмотрелся киноафиш, поразивших его своей красотой. И со вздохом был отправлен обратно в тундру.
Тридцать лет охотился, пил и был покалечен медведем.
В больнице его снова открыли.
Теперь он получает стипендию.
В Петропавловске для него по специальной расходной статье снимают светлый гостиничный номер, там он и живет.
Сочиняет вымученные сказки про охоту, волшебные сопки и царь-олениц и снабжает их бесчисленными рисунками вроде тех, какими школьники разрисовывают тетрадки
Картинки эти заботливо собирает местный музей.
Желтый, сморщенный, в черной пиратской повязке и вязаной шапочке, прикрывающей содранный скальп, он часами готов излагать на ломаном русском свои мысли о происхождении мира и человека – смесь самых наивных понятий с обрывками сведений, почерпнутых из научно-популярных телепередач.
Каждый день к нему приходит опекунша из областного отдела культуры.
Поит чаем.
И, млея от восторга, записывает его рассказы на бумажных листках.
Тесная, как фанерный посылочный ящик, замусоренная вещами каюта с иконкой Ленина в правом углу.
На окровавленной после разделки трески палубе случайный морской мусор: розовые осьминоги и морские звезды с толстыми червями лучей.
Лиловые крабы.
Мокрые доски и сети, оранжевые робы, полосатые блоки на грузовых стрелах.
Просыпавшаяся на палубу рыба одиноко аплодирует хвостами.
Матрос с доскою в руке бродит, выбирая покрупней, и, оглушив, кидает в ведро – на камбуз.
Судовую дворняжку кормят крабами.
Сине-серый океан к вечеру делается бирюзовым, с розовыми полосками в западной части горизонта.
Где-то глубоко в трюме поет петух.
Всё позади.
Восточные острогранные сопки под самолетным крылом, похожие на брошенный по земле клок белой измятой бумаги, понемногу разглаживаются, а после и вовсе переходят в сплошной, бесконечный, не тронутый прикосновением ватманский лист.
Заледеневшее устье Лены поражает воображение.
Оно занимает от края до края целиком горизонт.
Бьющиеся, сплетающиеся и вновь разбегающиеся веером могучие струи.
Но навсегда отвердевшие, застывшие, отлитые из гладкого и вздыбленного, то желтоватого, то голубоватого льда.
Вот так, а не из текучих вод, должна бы выглядеть подлинная Лета.
Коряк
на обломке оленьего рога
нацарапал ножом весь свой мир:
чум, ближнюю сопку и дальнюю сопку, собачью упряжку
(пока оленина вскипала в котле) —
так и я
царапал карандашом слова
на блокнотных листках.
Москва – Магадан – Сусуман – Петропавловск-Камчатский – Палана – Оссора – Ключи – Тихий Океан – Москва
Февраль – март 1989в зеленом берете
и малиновом бархатном плаще
сбежал с полотна
и теперь крутит ручку своего золоченого ящика
собирая деньги с туристов
перед галереей
выглядит неплохо
для своих четырехсот пятидесяти годков
за углом пылится его старенький битый «трабант»
куда он затаскивает шарманку
отправляясь обедать
хлебом с ветчиною и пивом:
с двух до трех его рама пустует
Дрезден
Март 1997потерпели фиаско
вместо золота получили фарфор
зато правнуки
делают гомункулусов из обычных людей:
в музее мануфактуры
живые манекены изобразят вам изготовление безделушек
под фонограмму
с 9 утра до 5 вечера каждый день
экскурсии разовые билеты школьникам скидка
Мейсен
Март 1997Германия похожа на хорошенько прибранную Россию.
Вот и миргородская лужа.
Только тут через нее переброшен красный горбатый
мостик.
Для удобства прохожих.
Дождь. Зоопарк. И мимоза цветет.
Лейпциг зализывает свои многолетние раны.
Цоколи домов обезображены аэрозольными граффити
неприкаянных молокососов.
Но разрыты на всех площадях котлованы
под будущие автостоянки.
И за вымытыми витринами кондитерских уже тихо едят
разноцветное мороженое.
И на столиках под зонтами не кончается пиво.
Я отвык путешествовать.
А гостиница так чиста и бесшумна.
Точно выложенный изнутри атласом гроб.
И каждый вечер на подушку конфетку кладут постояльцам.
Магазины. Супермаркеты. Лавки.
Масса превосходных вещей.
Костюмы и платья, плетеная мебель, часы,
безделушки, фарфор.
Витрины и правда отмыты до зеркального блеска.
Так, что глядя в них, видишь себя и всю улицу.
И кажется, люди спешат, и едут автомобили, и плывут
облака там, внутри, в магазине, только деньги плати.
Каждое утро я здороваюсь с господином Гёте
