Бодрый, радостный, как будто и не было бессонной ночи, Крутаков, минут через двадцать, приехал — опять на какой-то подбитой попутке.
— Ну и почерррк у тебя… — лаконично высмеял он ее.
И тут же, на той же машине, умотал. Строго велев ей отправляться немедленно домой спать.
Школа (место коей во времени и пространстве Елена удобно сократила до любования Анютиными выкрутасами с яблоком на больших переменах — да и то не каждый, отнюдь не каждый день) — тем временем заготовила новую подлянку. Анастасию Савельевну вызвали на какое-то новаторское родительское собрание, объявив, что все родители класса обязаны прийти вместе с детьми — для коллективной промывки мозгов то ли первым, то ли вторым.
— Ну вот еще, тебя тащить. Нет, тебе ходить совсем не надо. Не знаю — что это они задумали… — артистично крася ресницы перед зеркалом и обмакивая друг в друга нижнюю и верхнюю губы с яркой помадой, Анастасия Савельевна, все еще сомневалась, идти ли, или отговориться работой. — Ладно уж, схожу на полчасика, узнаю, что там за новые вычуры.
Вернулась Анастасия Савельевна в яростном настроении:
— Свиньи! Ленка, ты не представляешь, что они устроили! — не раздеваясь, прямо в пальто, Анастасия Савельевна хлопнулась на табурет в кухне, черную лаковую театральную сумочку бросив на сложенный обеденный столик. — Как на партийных собраниях в старые времена: устроили проработку детей в присутствии их родителей, а родителей заставляли каяться и ругаться на собственных детей при всех!
— Ма, да ты чего-то преувеличиваешь… — недоверчиво присела Елена напротив нее — считавшая, что в общем-то все гадости, на которые школьные крысы способны, она уже более-менее изучила.
— Какой там преувеличиваю! Позор! Это был такой позор — ты себе представить не можешь! И главное — многие родители в эту игру играть согласились! Я сидела глазам своим не верила! Омерзительно.
— Да ладно тебе. Не может быть! Кто же это из родителей? — Елена представила себе сразу Аниных родителей — и подумала: нет, не может быть. Никогда.
— О-мер-зительно! — все никак в себя не могла прийти и отдышаться Анастасия Савельевна. — Пакость какая! Сначала мать Антона Золы вышла на середину и начала поливать его, какой он бездарь, какой он плохой человек, как он дома пол не подметает, как он плохо учится. А потом родители Русланы Потаповой так орали на нее! Этот полковник, папаша ее! Так оскорблял ее при всех! Какая гнусь! Как они смеют! Ну и я, конечно встала и…
Елена уже смеялась, представляя, как Анастасия Савельевна в пух и прах разнесла там это сборище.
— Что ты смеешься? — оправдывалась Анастасия Савельевна, уже чуть-чуть приходя в себя и улыбаясь. — А что мне было — молчать, что ли?! Сидеть всю эту гнусь слушать! Я же преподаватель! У меня у самой сорок девчонок таких вот, бедовых! Но я никому никогда не позволю их так унижать! Руслана, вижу, ревет там вовсю. Этот папаша ее идиот и мамаша орут на нее. Ну я и подошла, эту несчастную Руслану обняла, и говорю: давайте я ее удочерю, если вы на нее столько помоев выливаете! Будет у меня прекрасная вторая любимая дочка. А им говорю: родители, не позорьтесь, вы что не понимаете, что вы сами себя этим унижаете! Как вам не стыдно! Так нет, Ленка, — смотрю: они не унимаются, орут, в том же духе: какая, мол, дочь у них скотина и проститутка, и в кого же она такая уродилась! Ну я, разумеется, просто встала и хлопнула дверью, ушла оттуда. И за мной, кажется, Анина мама тихонько вышла. Я уже ничего не замечала — ты знаешь, когда я разозлюсь, я…
Минут через пять, наливая себе уже крепкий чай, и всыпая три ложки сахару, Анастасия Савельевна как-то с подозрением, весело, наклонив голову набок, и играя накрашенными глазками, сообщила:
— Ленка, а между прочим, между нами девочками, Анна Павловна, ваша классная руководительница, встретив меня в коридоре, спросила здорова ли ты? Что-то, говорит, ее давно в школе не видно.
— Да? Ну и что ты ей сказала? — поперхнувшись чаем, переспросила Елена.
— Да вот, она мне пожаловалась, что у тебя там много пропусков… — с тем же хитреньким веселым подозрением в глазах продолжала Анастасия Савельевна.
Прогулами Анастасия Савельевна Елену никогда в жизни не попрекала — а, можно сказать, сама, с раннего детства Елены, и являлась автором этого жанра: начиная с волшебных весенних паломничеств в Ужарово, наслаждаться цветущей грушей, — и кончая походами вдвоем в кино на французские и итальянские кинокомедии (ходить на которые на утренние сеансы было, конечно же, гораздо приятнее — без толкучки). Сама Анастасия Савельевна вспоминала, с хохотом, как как-то раз пришла с маленькой Еленой на утренний сеанс японского фильма «Легенда о динозавре» — и билетерша сказала: «Мама, зачем же вы дочку на такой жуткий фильм привели». «А я, — вытирая слезы от хохота вспоминала всегда Анастасия Савельевна, — про себя думаю: эх, знала бы ты, что дочке-то уже восемь лет, и что она со мной еще и школу прогуливает». Записки в школу («извинительные») Анастасия Савельевна писала тоже не абы как, а с творческим, озорным духом: не просто там — «простуда», а «ОРЗ: у Елены был заложен нос так сильно, что я сама не узнавала ее голос», или «у нее из носа лило три дня», или «был жуткий понос». Или, когда в ранних классах Анастасия Савельевна видела, что Елене уж совсем невмоготу со школьными грымзами (начиная с первого класса, с фашистки-учительницы, изводившей издевательскими криками левшу Бережного, Анастасия Савельевна вовремя смекнула, что у Елены от любых сильных переживаний подобного рода моментально подскакивает температура — и поэтому старалась ее беречь, подстраховывать — чтобы у дочери никогда не было ощущения, что из школьного ада нет выхода), Анастасия Савельевна вдруг весело спрашивала: «А не проболеть ли тебе недельку, а?» И тогда уже, чин чином, вызывалась молодая врачиха с высоким пучком и приятными сладкими духами (признаки ОРЗ находившая всегда и у каждого ребенка), и выписывалась справка с печатью. И Елена валялась в постели на взбитых пуховых подушках и читала.
Но сейчас Анастасия Савельевна, кажется, была ошарашена тотальными масштабами прогулов — да еще и тайком от нее.
— И что ты Анне Павловне ответила? — осторожно переспросила Елена, ставя чашку на блюдце, с цоканьем.
— Что-что! — расхохоталась Анастасия Савельевна с очаровательной широкой улыбкой. — Ответила, что у тебя очень слабое здоровье в последнее время!
И вот несмотря на эту, ни с одной матерью на земле не сравнимую, золотую душу Анастасии Савельевны, — не ругаться чуть ли не ежедневно, не задираться друг к другу — даже по мелочам — было почему-то все последние месяцы невозможно.
Елену почему-то до жути раздражала манера Анастасии Савельевны, купив у несчастных нищих бабок с рук у метро молодой укропчик (кажется, выращивали его на подоконниках, над батареей центрального отопления), обматывать пучки мокрыми салфетками и укладывать вниз, в поддон холодильника — так что казалось, что там вечно лежат какие-то забинтованные инвалиды.
Анастасию Савельевну же, в свою очередь, раздражала манера Елены выжирать сразу по пять штук мороженого, запивая горячим чаем; а также страсть Елены залезть в морозильник, и, перед тем как высыпать на сковородку замороженные венгерские овощи из квадратного пакетика, обязательно в этот ледяной пакетик засунуть нос и нюхать.
Однако за всеми этими внешними поводами всегда подспудно присутствовала главная причина: Анастасия Савельевна всегда теперь смотрела на Елену и с каким-то страхом («Что-то она еще в жизни вытворит!»), и, одновременно, с каким-то ожиданием, с надеждой даже: «Дочь посмеет сделать в жизни то, что не посмела сделать я» — и, в тот же самый момент сдабривалось это все невольным раздражением: «Как это она смеет делать, говорить то, что не посмела сделать и сказать я».
У Елены же к матери были свои, молчаливые, счеты — и за недореализованные артистические таланты Анастасии Савельевны, и за робость, и за… и за всю, словом, советскую власть.
Но опять и опять случалось что-то — от чего сердце ёкало — и Елена думала: «нет, все-таки нет лучше моей матери на целом свете».
И в начале апреля они вдвоем рыдали на кухне, когда по приказу из союзного центра дивизия Дзержинского и полк ВДВ расправились с мирной антикоммунистической демонстрацией в центре Тбилиси, требовавшей независимости Грузии, — был применен слезоточивый и нервно-паралитический газ, и военные преследовали демонстрантов и добивали саперными лопатками по подъездам, а Горбачев, как всегда, делал вид, что ни при чем.
«9 апреля, после избиения дубинками, упавших людей солдаты добивали насмерть саперными лопатками. Среди погибших много молодых людей, студентов. Трупы погибших находят в разных частях города. Есть пропавшие без вести. Комендантский час установлен с 23 часов вечера до 6 часов утра. Солдаты открывают огонь без предупреждения и не только в ночное время, но и днем», — читала Елена в «Экспресс-Хронике» раздобытой на Пушке, репортаж очевидца из Тбилиси.
