— Ну, — строго произносит она, — ты снова с нами, Сильвер?
Что-то изменилось. Он не может определить, как именно, но все стало ярче, непосредственнее. Голос Дениз, больничные запахи, жужжание флюоресцентных ламп у него над кроватью.
— Я бы выпил воды, — говорит он.
— Ты бы сделал операцию, — говорит Дениз. — Завтра утром, в восемь. Я отменила наши планы на ужин, чтобы Рич мог хорошенько выспаться.
— Я буду в наилучшей форме, — замечает Рич с улыбкой.
— Очень мило с твоей стороны.
Дениз загорела, и ее кожа мягко сияет на фоне стерильной белизны палаты. Зубы кажутся белее, чем прежде, и он задумывается, это от контраста со смуглой кожей или она сделала отбеливание, готовясь позировать на свадебных фотографиях.
— Значит, ты согласен на операцию? — спрашивает мать.
— Нет.
Дениз фыркает и качает головой от лица всей палаты.
— Ты придурок, Сильвер.
Непривычому уху тут послышалось бы раздражение, но он улавливает в ее голосе тревогу, останки былой любви, которые ее бесят, а его, пусть это и жалко, — греют.
Кейси приносит пластиковый стаканчик с ледяной водой. Он выпивает его залпом, в два жадных глотка, и наслаждается вкусом маленьких кубиков льда, тающих на языке. Он никогда раньше по-настоящему не понимал прелести того, как что-то тает во рту, так легко плавясь от жара вашего языка.
Он смотрит на Дениз:
— Ты отбелила зубы?
— Что? — переспрашивает она и краснеет — это заметно даже несмотря на загар.
Ее зубы белы, кожа смугла, и глаза синее, чем в его воспоминаниях. Она до боли красива.
Он замечает, что все в палате неотрывно смотрят на него, на лицах — смесь горечи и тревоги, будто они способны слышать его мысли. Тут-то он и понимает, что произнес это все вслух.
— Что, черт подери, с тобой происходит, Сильвер?
— У меня расслоение аорты.
— Нет, я о том, почему ты говоришь вот это?
Рич прочищает горло. Потом подходит и направляет фонарик в глаз Сильвера.
— Возможно, у него ТИА.
— Это микроинсульт, — поясняет Сильвер явно обеспокоенной Кейси, которая стоит у его кровати. — Не волнуйся, золотко. Я в порядке.
— Ты вообще ни секунды не в порядке, — Кейси.
— Ну образумь же его, — Элейн.
— Тебе необходима эта операция, — Рич.
Сильвер смотрит на Дениз, которая почему-то вдруг затихла.
— Мне не хватает нашего секса. Того, как ты целуешь меня, когда кончаешь.
— Охренеть! — Кейси.
— Господи боже, Сильвер! — Дениз.
— Это непроизвольно, — Рич.
— Я всегда считал, что мы снова будем вместе, — Сильвер.
— Пап, прекрати! — говорит Кейси, ее глаза наливаются слезами.
Он не знает, почему произносит все эти ужасные вещи. Или почему они такие уж ужасные. Что-то изменилось. Где-то в глубине души он догадывается, что пожалеет о сказанном, может, уже жалеет, но что-то определенно изменилось, он не знает, что именно, и совершенно не властен над этим.
— Прости, Кейс. Прости за все. Я был дерьмовым отцом…
— Просто замолчи!
— Может, сделаешь ему укол? — Дениз.
— Пульс стабильный, нет нужды в успокоительных, — Рич.
— Ты слышишь, что он несет?! — Дениз.
Сильвер смотрит на Кейси, и теперь он ощущает собственные горячие слезы, бегущие по щекам.
— Я был тебе нужен, а меня не было рядом. Я хотел, но видеть тебя было так больно. Я бы смотрел на тебя и хотел бы быть снова с вами, но я не мог быть снова с вами, поэтому оказалось легче просто держаться подальше.
— Сильвер, пожалуйста…
— А теперь ты взрослая, и нет уже моей маленькой девочки.
— Все еще есть.
— А теперь ты беременна.
Кейси закрывает глаза, совершенно убитая.
— Папа!
Она назвала меня папой, думает он.
— Что? — Дениз.
Повисает момент восхитительной блаженной тишины, а потом палата взрывается.
Какое-то время все орут и кричат, звучат бессмысленные вопросы и удручающие ответы, вызывающие еще больше криков. Затем, в момент нежданного затишья, Рубен прочищает горло таким манером, что тут же приковывает к себе внимание — изрядное количество времени за кафедрой научает подобным фокусам. В считаные минуты он выпроваживает всех в коридор. Закрывает дверь, придвигает кресло к кровати Сильвера и пристально смотрит на сына с мрачной улыбкой, теребя маленькую черную ермолку таким знакомым движением, что у Сильвера ком встает в его иссохшем горле. Потом он несколько раз кивает — Сильверу, а может, и самому Господу Богу.
— Ну, — произносит он с вымученной улыбкой, — по крайней мере нет никакой драмы.
— Это все моя вина.
— На тебе есть доля ответственности, не спорю, но не сказал бы, что это все твоя вина.
— Все, что у меня было, все, чего я касался… — Сильвер не может закончить мысль. В том, что он говорит с отцом, есть что-то очень волнующее.
— У них тут есть психоаналитики, знаешь ли.
— Папа!
— Просто сказал. Ты сейчас мучительно принимаешь важное решение, может, было бы полезно проговорить это с кем-то.
— Ничего мучительного. Я уже принял решение.
— Ну хорошо — я мучительно пытаюсь принять твое решение.
— Тогда, может, тебе стоит поговорить с кем-нибудь.
Он улыбается. А потом смотрит на сына, по-настоящему смотрит на него, так, как люди почти никогда друг на друга не смотрят, с неприкрытой любовью и тревогой, так, как настоящий отец смотрит на своего ребенка. Сильвер видит сеточку лопнувших сосудов на глазах отца, обвисшую кожу на скулах и нутром ощущает его глубокую усталость. Пятьдесят лет на службе у Господа. Уже всякого дерьма навидался. А теперь еще и это.
— Ты хочешь умереть? — спрашивает Рубен, не подначивая, просто желая понять.
— Не то чтобы хочу.
— А что тогда?
Он не хочет отвечать, но слышит, как слова произносятся сами собой.
— Я просто не уверен, что хочу жить.
Рубен закрывает глаза, усваивая сказанное, потом поднимается, похлопав сына по ноге.
— Что ж, справедливо, — говорит он. — Тогда не буду мешать.
Он уходит, но у двери оборачивается.
— Если мой голос считается, хочу, чтобы в протокол внесли мое мнение: тебе следует согласиться на операцию.
Сильвер глядит ему вслед, испытывая новый приступ стыда и вины. Он хороший человек и хороший отец, я же — ни то, ни другое, думает Сильвер, гадая не впервые, какого рода тихой смертью умирает его отец всякий раз, что смотрит на него.
Для протокола: самоубийство он пытался совершить лишь однажды. Да и попыткой это не назовешь, если уж речь об этом. Так — больше флирт, немного позаигрывал с самой идеей. Это было вскоре после того, как Дениз выставила его вон, и примерно с год после того, как Пэт ушел из «Поникших маргариток» и двинул навстречу богатству и славе уже без них. У него больше не было ни семьи, ни дома, ни денег, и он от отчаяния переступил черту, которую поклялся себе не переступать ни при каких условиях — он сыграл на бар-мицве вместе с «Оркестром Скотта Ки». Во время перерывов он много пил в бесплатном баре, и потом, где-то перед непозволительной расправой над песней Марвина Гея «Let's Get it On», ему стало совершенно ясно, что он окончательно и бесповоротно просрал свою жизнь.
Он подумывал прыгнуть с моста или перерезать вены, но ни то, ни другое не казалось достаточно надежным, оба способа были чреваты болезненной неудачей, а с этим у него и так полный порядок, спасибо, не надо. Даже имей он пистолет, он бы себя ему не доверил.
Так что после концерта он сидел ночью на полу своей еще не обставленной квартиры, включил «Поникших маргариток» на айподе и принялся обильно запивать снотворное, из тех, что без рецепта, оставшейся половиной бутылки «Хеннеси». В какой-то момент он услышал, как громко поет «Покойся в распаде», и это было последнее, что он помнил, покуда не проснулся тридцать часов спустя с лицом, приклеенным к паркету замерзшей рвотой, которая затвердела, как цемент. Когда ему удалось наконец принять сидячее положение, обнаружились две вещи. Пока он спал, он обделался и утратил желание покончить с собой. Полчаса он полз до душа. Самоубийство — это плохо, но полная ерунда в сравнении с утром следующего дня.
Когда долго лежишь в больничной койке, кажется, что разучился ходить. Он не так уж многое умеет, и с этой способностью расставаться не намерен. Линолеум на полу обжигает его ступни холодом, но кондиционер кажется легким бризом, обвевающим бедра и задницу, оголенную там, где не сходятся полы дурацкого больничного халата. Он останавливается на минуту, подвести итоги. Все тело ломит, но не больше, чем когда он по утрам вылезает из собственной постели.
Кровь, когда он вынимает иглу капельницы, застает его врасплох, взметываясь из запястья красивой дугой, и чертит короткую красную линию на халате, прежде чем он успевает заткнуть дырку другой рукой. Кто бы мог подумать, что в нем еще столько жизни? Он достает из ящика кусок бинта и прикладывает к запястью.
