— Не возражаю, — сказал он. — Может быть, тоже прилечу.
— Это будет здорово, — равнодушно сказала Юлька. — Как ты его называешь? Шахтёр? Ох, и выдаст вам этот шахтёр на орехи.
— Ещё спорим, — сказал он. — Вопрос не решён окончательно.
— Ой, блядь, спорим! — выругался он, когда остался один. — Скоро уже станет не до вежливости.
Из-за кандидатуры шахтёра на пост хохляцкого президента началась натуральная драка. Он давно ждал этого момента, когда карлик перестанет показывать зубы и начнёт рвать по-настоящему. Воровали, конечно, на Украине безбожно, даже хлеще, чем у нас, бестолково, оставив для народа из лозунга «хлеба и зрелищ!», только зрелища. Ситуация гноилась давно, и это была одна из ошибок Стальевича, который хохлов недолюбливал и относился к ним свысока. «Не парьтесь, — говорил он. — Страна искусственная, жаль, меня не было в начале Мефодьича, провели бы в Пуще черту от Одессы до Харькова и не было бы сейчас украинской проблемы. Разворуют всё до последнего гвоздя и развалятся на мелкие княжества, кто под незгинелу ляжет, кто под мадьяр. А уж с этими о сохранности нефтепроводов мы договоримся. Нам эту гирю на хребет вешать пуще неволи».
Со шлюшкой несколько раз пытались договориться, был момент, когда согласовали, что она станет премьером при формальном президенте, но она вела себя точно как последняя блядь, в последнюю минуту отказывалась от своих слов и начинала нервно корчить царицу Тамар.
Он хорошо помнил её слова, сказанные на встрече в Крыму.
— Мы вашими не станем, — гордо произнесла королева хохелов. — Мы — европейцы!
— Ну-ну, — ответил он. — Хотите в дружные ряды нищих болгар и албанцев?
В каких закромах Родины откопали шахтёра, ему было неизвестно, это насторожило его. Пушистик показывал пальцем на спасателя, тот ссылался на какие-то мифические старые кадры. Он вдруг понял, что его водят за нос. «Ну, хорошо, — подумал он. — Хочешь разговор начистоту, будет тебе такой разговор».
С рокером было сложнее. Он посмотрел на листочки со своими последними стихами. Стихи были нежные, возвышенные, что обычно не было ему свойственно, хорошие стихи. «Дебил, — разозлился он. — Донаркоманился, подонок. Свободы ему захотелось».
Найти другого? Он засмеялся. «История, повторяясь, превращается в фарс». Утопить? Ему вдруг стало противно и скучно. А что ты будешь делать со своими стихами?
— Ты знаешь, — сказала Ксюха. — Не нравится мне твоя Юлька в последнее время. И дело не в том, что она блядует самостоятельно, без моего присмотра. В ней стала чувствоваться какая-то мстительность, то ли в отношении тебя, то ли всего мира, не могу пока понять. Свободная любовь должна приносить радость и азарт, а из неё чёрное так и прёт.
— Переманили? — спросил он.
— Не думаю, — сказала Ксюха. — Скорее, меня бы переманили. Меня, собственно, и переманили. Я, как умная маша, кочевряжиться не стала. Как будто это что-нибудь меняет. Не нравится мне твоя Юлька, будь осторожен.
— Ты не улетела? — спросил он.
Юлька сидела за обеденным столом, на столе были расставлены лёгкие закуски и бутылки.
— Рейс в три часа ночи, — сказала Юлька. Она всегда отказывалась от государева самолета, летала регулярными рейсами, правда, первым классом.
— Тогда давай поужинаем, — предчувствие нехорошего разговора овладело им.
— У меня тост! — Юлька налила ему полный фужер водки.
— Короткий, — добавила она. — За упокой души!
— Как скажешь, — хладнокровие не покинуло его, он выпил водку залпом. — Как я понимаю, сегодня годовщина.
— Правильно понимаешь, — Юлька пригубила вина. — Меня ты, видимо, пожалел, а с ним, в свойственной тебе манере, церемониться не стал. Спасибо, что живая.
— Он мне никто, — сказал он. — Приблудный ухарь, законопатил тебе голову, чего мне его жалеть. Все, кто клеятся к тебе, видят в тебе меня, извини за неприятную правду.
— В библии сказано: око за око, — сказала Юлька.
— Хочешь меня убить? — спросил он.
— Да, — сказала Юлька. — Не из-за него. Из-за себя, из-за того, что ты превратил меня в грязную тряпку, о которую можно вытирать ноги.
— Хорошо, — сказал он. — Убивай. Легко сказать, трудно сделать.
— Освобождается место нашего представителя при ООН, — сказал пушистик. — Право слово, Костя, это лучший выход для всех.
— Прекрасно, — сказал он. — Это в начале шпаргалки, а что в конце?
Пушистик злобно посмотрел на него.
— Вот Стальевич живёт себе в европах и никому не мешает. Ты же человек уходящей формации, чего, ей-богу, нервы мотать.
— У меня есть своё фамилиё, — сказал он. — И я люблю Отчизну странною любовью.
— Зря ты так, — сказал пушистик. — Мы же как лучше хотим.
— Так не бывает, — сказал он. — Противоречит логике исторического процесса.
— Итак, будет как в плохой итальянской опере, — сказал он. — Яд на дне бокала? Или в сумочке припасен револьвер?
— Электрошок, — сказала Юлька. — Очень сильный разряд. Вызывает мгновенный разрыв сердца. Так меня заверили.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Я подремлю в кресле перед смертью, если ты не возражаешь?
Как называется это дерево? Молчишь. Ну, да, ты и должен молчать, болтуну не станут кричать: «Хали-гали, Кришна! Хали-гали, Рама!» Первый раз вижу дерево, которое не отбрасывает тень. Умом понимаю, что здесь иллюзия прекратила быть иллюзией, а душой чувствую — говно это всё. Понимаю, ты хотел бы сказать, если бы захотел говорить — это из моих ботинок течёт дерьмо. Да, течёт, я ведь сосуд, я разве виноват, что в меня всегда попадает всякая срань вместо амброзии.
Никто ни в чём не виноват. Представляю, как в древнегреческом театре актёры ломали руки: сыночек зарезал папаньку, мамашка убила детишек, никто не ведал, что творил, зрячие были как слепые, а слепые внимали глухим, на всё воля богов, против лома нет приёма. Ты думаешь, они в это искренне верили? Мне жаль, если это так. Зачем тебе третий глаз, учёная обезьяна, этот мир всё равно не изменится к лучшему.
Когда взрослеешь, ты думаешь, что видишь свет в конце туннеля, ты идёшь на этот мерцающий огонек, а на самом деле скатываешься в шахту, где вопли, крики и стоны. Говорю тебе как воинствующий атеист — всё в руках божьих. Какая тупая у тебя улыбка. Я тоже тупой, но я хотя бы не оспариваю это.
Зачем это всё? Ты что ли знаешь, хали-гали, прости господи. Потому что потому. Это умно — молчать, когда спрашивают. Это хорошо — не отвечать. А ещё лучше быть инфузорией туфелькой, лежишь амёбой на солнышке и греешь морду. А потом — бац — тебя уж нет, уже сожрали, а ты и не поняла. А если поняла?
«Надо сказать Силантьеву, чтобы вывезли тело, — вяло подумал он. — Силантьев мужик непробиваемый, выдержит».
Надо похоронить по-людски, жена всё же. Легенду придумаем потом, как обычно, внезапный инсульт от большой любви к искусству.
Он посмотрел на часы. «Уж полночь близится, а Германа всё нет». Не будем заставлять карлика ждать.
— Я, между прочим, первый, кто разместил рабочий кабинет в Сенатском дворце, — сказал карлик. — Остальные бегали по подсобкам — у Ленина квартирка в Кремле, у Никиты, у Брежнева, у Горбатого — хоромы посолиднее, конечно, но один чёрт коммуналка. Сталин — исключение, он Кремль не любил, на даче жил. Скромный был человек, заметь, дача, а не дворец.
— Я должен прослезиться? — сказал он.
— Ты должен уйти, — сказал карлик. — В ширме больше нет необходимости.
— Давно ли? — сказал он.
— Я понимаю, что ты сейчас думаешь, — сказал карлик. — Но это ничего не меняет. Всё, что можно было развалить, ты и такие как ты, такие как Х, уже развалили. Возможно, в этом была суровая историческая необходимость. Возможно, вам даже теперь хочется созидать, как приятно быть честным и благородным, когда ты богат. Но вы не сможете — для вас миф важнее действительности.
— Ты и сам часть мифа, — сказал он.
— Был, — сказал карлик. — Вынужден был быть, пока разгонял всю эту вашу шайку. Теперь я свободен.
— Миф остаётся в воспоминаниях, — сказал он. — Поэтому практической ценности в нём нет. Всего-навсего возможность для любопытствующего ума извлечь уроки и постараться не наступать на общеизвестные грабли.
— Каждый учится на собственных ошибках, — сказал карлик. — Самый родной велосипед — тот, который ты изобрёл.
— Шахтёр это война, — сказал он. — Со всем цивилизованным миром. Хочешь обратно за «железный занавес»?
— Не стоит пугать ежа голой жопой, — сказал карлик. — Думаю, что мы только выиграем, если этот «занавес» опустится.
— Игра слов и пустая бравада, не более того, — сказал он. — Ты же не знаешь, куда и, главное, как идти дальше. Ты — хороший полицейский, это твой предел.
