Алексей Алёхин - Голыми глазами (сборник)

Десять лет спустя

великие кунсткамеры цивилизации

арль ним авиньон оранж

разбросаны на пятачке в охвате пригородной электрички

в маленьком храме

сельская дева мария грустит в каменном веночке

со звездочками европейского сообщества

испытав нашествие варваров на мотоциклах

средневековый город кажется вымершим

и только звяканье обеденной посуды из-за ставен

выдает присутствие обитателей

в окна автомобиля

порывами заносит фиолетовый запах лавандовых полей

тут даже женские трусики

вероятно пахнут лавандой впитав ее запах

среди белья в шкафу

или во время прогулок

десять лет спустя

париж не казался уже иной планетой

за эти годы и москва вернула себе облик города

победней побезалаберней погрязней

но европейской столицы

иное дело населенные пункты из тех

чьи имена наносят на карты мелкими буковками

быть может главное преступление коммунистической орды

в истреблении русской провинции

она не кишела изобилием

но даже в захудалом городишке имелся свой богатей

и время от времени он жертвовал то на храм

то на картинную галерею

то на мостовую и фонарь на площади

варвары скачали все деньги в одну казну

и обнажили повсеместно дно жизни

в мерзких лужах и уродливых пыльных колдобинах

оно не скоро зарастет

о французские городки!

с нарядными домами и геранями на окнах

с каменным фонтаном у автобусной станции

с тремя ресторанчиками и кафе

аптекой цветочной лавкой и антикварным магазинчиком

с маленьким чешуйчатым ящером готического собора

на главной площади

украшенным комиксами страстей христовых

на свеженьких витражах

с домом священника в розах и плюще

и розовощекой французской бабушкой в золотых очках

бросающей внучке полосатый мячик в крошечном

райском саду

при входе в общественное заведение

с выведенной готическими буквами надписью «туалет»

я мысленно представил райцентровский сортир

в похабных граффити

с инфернальными дырами в коричневой жиже

и мигом позже

грустно отражался в обступивших меня зеркалах

бесконечной чередой очкариков

замерших в позе фонтанного мальчика перед

белоснежной раковиной писсуара

из-под клепаных сводов

прогрохотать в стареньком вагоне

по железным мостам

приходящимся близкими родственниками эйфелевой башне

над улочками

с приветливо раскинувшимися столиками кафе

сегодня я видел в метро

двухметрового негритянского вождя в полном облачении

он походил на уитмена

только вместо стихов

с ним чернокожий табор гарема:

«сами мы люди не местные

наши вещи на сен-лазарском вокзале…»

толпа перед Джокондой

это лучшее место в Париже

чтоб воровать кошельки

а в остальном тут пустынно

расписные футляры мумий

выстроились рядком вроде гигантских матрешек

и в одиночестве

орудует в своей мясницкой

одутловатый Рубенс

с надстройкой Нотр-Дам похож

на каменный парусник плывущий к Господу

в языках зелени

захлестывающей с бортов

молодой посетитель кафе

с блокнотом в клетку возле чашки остывшего кофе

с замершим в руке пером

и невидящим взглядом поверх голов —

поэт споткнувшийся на строке?

или клерк припоминающий мелкий неучтенный расход?

горшок с ресторанным деревцем прикован цепью

чтобы не унесли

маршал Ней

разметав позеленевшие фалды

беззвучно орет перед «Клозери де Лила»

зазывая зайти

в знаменитый пивной ресторан в стиле модерн

вселился «Макдоналдс»

пухложопые негритянки роются в тряпках в «Тати»

задумчивые русские

мысленно перемножают ценники в соответствии с курсом

возле китайского ресторанчика

где Данте сочинял «Божественную комедию»

предлагают секс-картинки для женщин

заблудившись в каменном лесу собора

бродит по усыпальнице нумерованных

французских королей

маленькое стадо туристов с пастырем

расталкивая зевак

проходит нагая женщина Майоля

покачивая бронзовым бедром

хоть кто-нибудь

пожалуйста переведите ей на евро…

мне довелось

поприсутствовать при беседе Эйфеля с Эдисоном

в кабинете на верхотуре башни

железная балка наискось проходила над головой

дочь строителя угостила нас чаем

а великий изобретатель продемонстрировал фонограф

«у Мэри был барашек…»

вот только лифтер в зеленом камзольчике

не запомнил меня

…Едва светало. Наощупь нацепив очки, я потянулся взглядом к циферблату каминных часов, но по дороге скользнул в белеющий проем окошка.

Оно было распахнуто в предутренний полумрак.

Оттуда смотрел совершенно вангоговский, но как бы успокоенный после его смерти уголок сада.

С крутым поворотом дорожки, усыпанной мелкой, даже во тьме разноцветной галькой.

С ритмически отмечающей ее изгиб чередой больших цветочных ваз на низеньком каменном барьере.

С темным столбом кипариса и чуть более светлой массой кустов позади.

С неистово мерцающими в сумерках белыми и красными цветами, усыпавшими ближний куст.

И с обрамляющим все грубым песчаником глубокого крестьянского окна, оказавшегося в роли живописца, вырезавшего эту безукоризненную композицию из теплого, стрекочущего цикадами и пахнущего травами хаоса южной ночи.

Я был разбужен.

Солнечным, едва тронутым предстоящим зноем прованским утром среди облепленных виноградниками холмов, в доме, еще по-ночному благоухающем старым деревом и корзиночками с лепестками, расставленными по каминам и пузатым буфетам.

Я был разбужен пришельцем из иной цивилизации – грубым вторжением в этот покойный цветущий мир трескучего голубого трактора, вздумавшего в столь ранний час опылять подступившие к самому дому виноградные шеренги.

Он рычал и ворочался в рвущейся под его напором кисее безмятежного утра, поводя растопыренными, отвратительно трясущимися гофрированными патрубками, окутанными клубами яда.

И сам был отвратителен, как выросшее до невероятных размеров насекомое – вроде тех, с которыми боролся.

Я побыл в гостях у четырех эмиров.

Под небом, разглаженным горячим утюгом, без единой морщинки.

И научился различать сорта дынь и полуденных теней: бухарских, кокандских, ходжентских.

В солончаках вились кольцами змеиные следы пересохших рек.

Даже птицы не могли летать от жары.

По кривым раскаленным улицам ходили продавцы подслащенной, пахнущей арыком воды.

Грустили в тени чинары зеленые «жигули» в золотых туземных галунах и эполетах.

За глинобитными дувалами покрикивали петухи.

Прямо из розовой стены торчала вбок рука дерева с растопыренными черными пальцами.

Мальчишки вычерпывали из ила рыбок в спущенном на очистку пруду.

За толстой деревянной решеткой медресе резались в пинг-понг будущие муллы.

А ночью громадные изразцовые мечети с высокими порталами напоминали в профиль сфинксов, улегшихся под бухарскими звездами.

Обсыпанный табачным пеплом академик в узорчатой тюбетейке, усохший и скрюченный, как полежавший на солнце моллюск, тщетно пытался, вертясь в своей раковине на потертой подушке, растолковать мне значение рассыпанных по черепкам письмен.

Зато жирный и ленивый торговец в мебельной лавке, вечно дремлющий в уже засалившемся непроданном кресле, пробудившись, объяснил мне смысл жизни, прихлебывая остывший зеленый чай.

Смысл отыскался в каких-то мимолетных пичугах, гнездящихся в растресканном резном кирпиче усыпальниц.

В ташкентских тюльпанах, таких крупных, алых и крепких, что хотелось их схрупать, как яблоко.

В бухарских улочках, столь узких, что щека чувствует тепло, отдаваемое нагретой за день стеной.