Теперь возьмем Гоголя Н. В. Тот – в отличие от автора настоящего художественного произведения – ничего никому не обещает, а просто вставляет «Повесть о капитане Копейкине» в бессмертные «Мертвые души» – и как мастерски вставляет! Вот уж воистину вставил так вставил! Тут, кстати, как раз и было бы уместно сравнить вставленное с зубным протезом, ибо до того инородна «Повесть» по отношению к любимому нами с детства роману, что ее с ним даже слепой не спутает.
Вот и получается, что Гоголь Николай Васильевич опережает автора настоящего художественного произведения на целую голову, как бы оно ни было печально.
Но не это самое главное. Самое главное – в том, что автор настоящего художественного произведения продолжает обременять повествовательную канву все новыми перипетиями, хотя настоящее художественное произведение, как уже раз сто сказано, давно и неизбежно приближается к своему концу! И никому не понятно, куда эти новые перипетии девать. Хорошо еще, кстати, что события романа развертываются не только на все-таки довольно ограниченном этом свете, но и на практически безграничном том, – иначе в пространственно-временном континууме было бы не протолкнуться.
Впрочем, даже распространение событий на тот свет не спасает настоящее художественное произведение от перенаселенности действующими лицами и их исполнителями. Любой мало-мальски профессиональный художник слова давно уже нашел бы способ освободить себя от необходимости тащить на своих плечах такую прорву народу, переведя какое-то количество героев во второстепенные и неназойливо заставив драгоценного читателя выбросить их из головы, как кошмарный сон. Но автор настоящего художественного произведения настолько лишен элементарных литературных навыков, что, будучи не в состоянии как-нибудь иначе управиться с силосной массой действующих лиц и их исполнителей, наделяет их всех правами и обязанностями главных – тем самым, между прочим, унижая последних, то есть действительно главных! Он даже, стыдно сказать, не гнушается тем, чтобы – обеспечивая себе свободное (для занятий второстепенными действующими лицами и их исполнителями) время – бросить в тюрьму главных действующих лиц и их исполнителей. Например, Зеленую Госпожу Марту! Последняя, кстати, вот уже восемь глав подряд болтается где придется и начинает казаться людям доброй воли не только не основным действующим лицом и его исполнителем, но просто откровенно бездействующим лицом и его исполнителем. И это – Марта, персонаж, призванный нести на себе одну из львиных долей идейной нагрузки!
Короче говоря, какие бы то ни было представления о пропорциональности распределения в структуре литературного текста сил и средств у автора стоящего художественного произведения полностью отсутствуют. Как грустно!
В конце концов автору настоящего художественного произведения ничего не останется, как со стыдом отступить на задний план, где – если иметь в виду нормальный, то есть классический, литературный текст – ему вообще-то и место, а на передний план вывести тех, по кому так соскучилась впечатлительная душа читателя. Пожалуйте, стало быть, на передний план, дорогая Марта, Кузькина мать и Ближний: настало ваше время!
…сидя в тюрьме уже второй раз на протяжении довольно все-таки короткой своей жизни, Марта начинала чувствовать себя настоящей преступницей. Отныне во всех анкетах, которые ей предстояло заполнить, следовало в графе «Была ли судима» писать: «Была, была!», в графе «Отбывала ли срок…» – «Отбывала, отбывала!», а в графе «Дополнительная информация» – «В последний раз брошена в тюрьму особенно бесчеловечного режима без суда и следствия». Ибо так оно на самом деле и случилось: подведя Марту к порогу карцера, ее просто бросили туда со всего размаху – на холодный каменный пол. «За что?» – крикнула Марта и услышала в ответ: «За непонимание отличительных особенностей текущего момента!»
Приговор, хоть и неофициальный, прозвучал настолько безнадежно, что Марта разрыдалась, осознав полную невозможность для себя исправиться, то есть понять отличительные особенности текущего момента: момент, который как раз тогда тек, вообще не имел в ее глазах отличительных особенностей, но был вял и рыхл… Уверенная в том, что при таком раскладе ей придется провести в тюрьме особенно бесчеловечного режима остаток жизни и никогда не увидеть дочери. Марта не успела посмотреть на Татьяну и Ольгу, когда родила ее, поскольку рожать пришлось срочно и сразу после этого садиться в тюрьму), она решила немедленно наложить на себя руки. И наложила – конкретно на область плечевого пояса. Когда руки затекли, но в жизни как таковой заметных изменений не произошло, Марта поняла, что навыков наложения на себя рук у нее недостаточно, и задумалась над тем, что ей вообще светит.
Казалось, ей не светило ничего, ибо в карцере, куда её бросили (практически швырнули), даже окошка никакого не было. Однако, приглядевшись как следует, Марта обнаружила, что источник света находится в ней самой и что источник этот распространяет лучи на весь карцер. Странно, но лучи оказались холодными. «Свечу, да не грею!» – в сердцах сказала Марта и сразу же накинула на себя плотную черную шаль. Свечение не прекращалось. «Я прямо как вакуумная трубка, обернутая черной бумагой в опытах пятидесятилетнего Вольфганга К. Рентгена 8 ноября 1895 года: испускаю лучи, которые обладают невероятной проникающей способностью», – сказала она себе и улыбнулась.
Установив физическую природу находящегося в ней внутреннего света, Марта озаботилась тем, на что его можно было бы употребить. Насколько она помнила, одна из функций рентгеновских лучей состояла в том, чтобы посредством их осуществлять контроль за качеством изделий и материалов. Если бы Марта не сидела сейчас в тюрьме, она тотчас бы бросилась проверять качество единственного на данный момент интересовавшего ее изделия – Абсолютно Правильной Окружности из единственного на данный момент интересовавшего ее материала – спичек. Но делать это, находясь в тюрьме особенно бесчеловечного режима, было, разумеется, слишком трудно. Тогда она направила сноп света на стену карцера – и Хлучи сделали свое дело: на стене, как на экране, спроецировались безутешные лица Ближнего и Кузькиной матери, сидевших каждый в своей камере по соседству.
– Киснем? – бодро спросила Марта.
– Киснем, – охотно согласились те. – А какие будут предложения?
– Предложения будут сложные, с сочинением и подчинением, – предупредила она.
– Зачем нам все эти сложности? – полезла на рожон Кузькина мать, но была тут же снята с рожна Ближним.
– Вы, Кузькина мать, хорош капризничать, – сказал он. – Только капризов Ваших сейчас не хватает!.. Не обращайте на нее внимания, Марта.
И Марта, как обещала, начала создавать сложные предложения с сочинением и подчинением, оформившиеся в такую вот небольшую, но прекрасно построенную речь, сопровождаемую щедрыми, но совершенно никчемными комментариями Кузькиной матери, – их до поры до времени Марте удавалось игнорировать:
– Дорогие друзья, – вы, с которыми я поровну делила горести и радости последних дней жизни на свободе и которым я доверяю больше, чем себе!
– Напрасно Вы себе так мало доверяете, надо больше доверять, – строго заметила Кузькина мать.
– Вот мы, наконец, и в тюрьме особенно бесчеловечного режима, – продолжала Марта, – ибо мы, как сказали бы многие, доигрались. Не будем понимать этого буквально: каждый из нас вполне и вполне способен осознать, что глагол «доиграться» в данном случае отнюдь не означает «достичь в игре определенного момента, близкого к ее завершению». В подробности же переносного значения данного глагола давайте лучше не вдаваться…
– Нет, отчего же, давайте вдадимся! – закричала Кузькина мать, но никто не вдался.
– …поскольку, с любой стороны, очевидно: ни для кого из нас построение Абсолютно Правильной Окружности из спичек не игра. Да и можно ли назвать игрой то, что является смыслом твоей жизни и что для тебя дороже всего под этим небом?
– Под каким «под этим» – под вот этим вот? – показала, но не попала пальцем в небо Кузькина мать.
– Иногда наши души терзают сомнения – словно бы ища чего-то, мы озираемся по сторонам и говорим себе: ну, не может, не может, не может такого быть, чтобы дороже этой вот пригоршни спичек не было для меня ничего… а жизнь во всем ее многообразии, а дети, а любимые люди? Но жизнь во всем ее многообразии когда-нибудь кончается – как у Ближнего, дети когда-нибудь подрастают – как однажды у Кузькиной матери и у меня, любимые люди когда-нибудь становятся такими далекими, что почти неразличимы – как… не буду говорить у кого…
– Ну и не говорите, подумаешь… и так понятно, у кого! – не унималась Кузькина мать.
– …так вот, когда ты остаешься один на один с самим собой – вроде каждого из нас, брошенного в одиночную камеру, то вдруг с леденящей душу отчетливостью начинаешь понимать: единственное, что требуется от тебя в этом мире, – построить отведенный тебе участок Абсолютно Правильной Окружности… в чем бы это ни проявлялось!
