А в гостеприимно распахнувшем чуть позже двери перед ними скульпторе Елена тут же с ужасом опознала неприятного перестарка, который давеча нагло кадрился к ней и к Ане в очереди за кофе в центральном доме художника, во время одной из международных выставок (и не отлипал до той самой секунды, пока Анюта, с кроткой лингвистической точностью, не объяснила буквально «товарищу», куда ему нужно пройти).
И во время дурацкого, кружком, студенческого обсуждения работ скульптора (фигуры женщин, сплошняком обклеенные как будто их же густым подмышечным мехом), Семен, заискивающе глядя на скульптора, заявил, что его скульптуры хочется погладить как домашних зверьков. А Елена мстительно возразила, что эти меховые женщины скорее смахивают на эсхатологических персонажей Босха.
И в метро — в тот момент, когда поезд, на этой редкой ветке, вырвался ненадолго вверх, в солнечные, расплавленные от блистающего света, наземные колеи, Елена сидела на клеёнчатом порезанном сидении напротив Семена, который то и дело вскакивал, хватался за вертикальную держалку, и, кривя губы и корча как-то специально складки вокруг носа и губ, и морщиня лоб, пересказывал то одному, то другому однокурснику уже раз слышанные ею хохмы — неизменно при этом краем глаза посматривая — ровно на секунду — на нее.
И, глядя на яркие блики на сухопаром лице Семена (пинг-понг солнца меж вагонными стеклами) и тайком разглядывая эту экспрессивную, как будто бы он за что-то глубоко переживает, трагически-выразительную его мимику (ничем семантически в его фиглярской речи, увы, не подкрепляемую), Елена, вопреки всем явным противопоказаниям — по загадочной для нее же самой причине — чудовищно, несказанно, до спазмов в солнечном сплетении, волновалась, и почему-то все время внутренне как будто чего-то ожидала от него. От странного волнения Елена дышать не могла уже, — и когда двери вагона открылись — на ближайшей же, над землей еще, солнцем залитой платформе, — Елена быстро встала, и скороговоркой пробормотав Семену про забытые дела, выбежала из поезда раньше, чем он успел что-то спросить — и позже, чем он успел бы выйти вместе с ней.
А в субботу, когда Елена в непонятном нервическом состоянии ушла на весь день гулять одна — рассеянно припечатывать на асфальте толченую хну ольховых сережек — Анастасия Савельевна вечером с подозрением отчиталась:
— Звонил трижды какой-то нетрезвый мужчина, судя по звукам — с какой-то попойки. Но уверял, что он твой университетский преподаватель. Семеном Борисовичем представился. Уж не знаю, правда ли…
А на следующий день вполне трезвый, но слегка с хрипотцой мужчина, никак не представившийся, настырно спросил ее в телефонную трубку:
— Мы же были званы с тобой в гости! Куда же ты пропала? И вааще: какие загадочные исчезновения — выскочила из поезда… Мы все долго гадали, не обиделась ли ты на что-то… А на парти вчера Варвара и Дима очень расстраивались, что ты не пришла — спрашивали меня, что случилось? Они решили, что ты — моя девушка…
А на следующий день… На следующий день Елена уже не могла себе объяснить, что с ней происходит.
Связанная с Семеном как будто бы общей тайной (после того, как он упомянул о Евангелии и своем крещении), Елена все время ждала, что он ответит ей на какие-то самые потаенные, глубинные, метафизические вопросы, в ее душе жившие — и, то и дело, в разговорах с ним, произносила какие-то обрывочные (чудаковато, наверняка, звучавшие) фразы — или даже, вернее, лишь начала фраз, запев фраз, — будто задавала музыкальную гармоническую загадку, как будто бы ждала, что он достроит мелодику, гармонию, достроит разрешение аккорда — предъявит ей неопровержимую правую часть разорванной секретной грамоты — как пароль.
Морок, волнение — единственное, что было результатом этой странной ее игры.
Семен вообще разговаривал по большей части как-то не смыслом, не диалогом, а какими-то блоками — вот блок баек про одно, вот блок хохм про другое.
— А что такое смирна? — задала ему Елена уже наивный, простенький какой-то, без всякой двойной подкладки, вопрос — набравшись смелости и сама позвонив ему по домашнему телефону (который Семен записал для нее, почему-то не через дефис, и не каждую цифру отдельно — а, соригинальничав — разделяя цифры запятыми). — Я у Матфея слово прочитала, и не могу найти в словаре. Ты не знаешь?
— Смирно? — переспросил Семен, искренне удивившись. — Смирно — да это же такая команда в армии! — бодро отрапортовал он — видимо, по мотивам недавно пройденных военных «сборов».
— Да не «о», а «а»! — кротко поправила Елена.
— Аааа… нет, тогда не знаю, сорри… — извинился Семен.
Каждый раз, оказываясь с Семеном в компании его друзей, Елена исподволь замечала, что ровесницы его, и даже его сокурсницы — студентки всего лет на пару его младше — относятся к нему с какой-то скептической усмешкой. Семен, впрочем, щедро отплачивал им тем же: через пару дней, вечером, после неудачного похода большой компанией на какой-то концерт (не досталось билетов), когда последняя его университетская подруга, со смешком простившись, ушла домой, и Семен снова остался один на один с Еленой, и поехал провожать ее домой, он тихим напористым голосом вдруг сказал:
— Для них ты — чучело гороховое какое-то. Ты такая юная. Они-то уже всего перевидали, для них уже даже аборт сделать — как чихнуть.
И то, что Семен может даже и выговорить-то такое — ранило Елену почему-то опять до невозможности дышать.
А в другой раз, после встречи с каким-то хлыщом, близким другом Семена, начинающим кинорежиссером, тоже сынком какого-то «знаменитого» (абсолютно неизвестного и безынтересного Елене) родителя, Семен спокойно, как только тот ушел, пояснил, почему тот был хмур:
— Переживает он… Видишь как… Он привык, что ему каждая на шею бросается, на кого бы он ни посмотрел — ну как же! Богат, знаменитые родители, хорош собой. А тут ему недавно девушка одна понравилась — актриса молодая. А у него как раз жена на месяц в отпуск уехала. И он эту актрису уж и так и эдак к себе в гости заманивает — а она все отказывает. Вот он и в депрессии ходит.
И все эти омерзительные какие-то выкладки — то, что Семен спокойным, бытовым голосом об этом рассуждал, и то что из скривившихся его уст вылетали грубые расхожие словца да пошлые суждения, — ранило и резало ей душу почему-то невероятно.
И в разговорах с ним Елена все чаще немела, чувствовала странный столбняк, неспособность что-либо ему вообще высказать.
Да и действительно: что тут было сказать.
А за два дня до первого мая Семен вдруг позвонил и спросил, не хочет ли Елена сходить с ним вместе ночью на Пасху:
— Я иду в церковь рядом со своим домом. Служба закончится уже под утро. Тебе придется потом переночевать у меня: транспорт никакой работать не будет.
Анастасия Савельевна закатила Елене скандал со слезами:
— Если ты пойдешь к какому-то неизвестному мужчине, на ночь — то потом домой можешь не возвращаться! — кричала сквозь всхлипы она — что было довольно нелогичным: ведь «не возвращаться домой ночью» — это было как раз то, что Елена твердо намеревалась сделать.
— Мама, я иду не к нему домой, а в церковь! А у него дома я потом дождусь первого поезда метро. Я в церковь иду, в церковь! Ты не понимаешь, разве! — ликовала Елена.
— Тем более! — орала мать. — В церквях на Пасху — там же хватают дружинники… И в кутузку! Ты же потом ни в какой университет не поступишь! Ты из школы вылетишь!
— Мама, никого уже не хватают…
— На целую ночь, с мужиком… Ты хоть соображаешь, чем все это может кончиться?!
— Мам, ну ты хоть выбери что-нибудь одно — чего ты боишься: церкви? Или мальчика из университета, который у нас ведет занятия?
— Какой он тебе мальчик?! Взрослый мужик! С ума сошла!
…Сошла, пожалуй, немножко сошла с ума — и даже не немножко, а на всю голову! — по крайней мере, именно так, едва чуя асфальт под ногами, и взлетая почти, — ощущала себя Елена, идя в одиннадцать часов вечера, в субботу, двадцать девятого апреля, от метро Новослободская, и разыскивая дом Семена по подробнейшим, данным им по телефону приметам. Выплескивавшая через край радость расцвечивала как-то по особому и облезлую ручку искомой двери, и сам искомый восьмиэтажный дореволюционный дом, — и даже вечернему кобальту неба, вместо законной грузовиковой гари, придала удивительную, легкую, летнюю стереоскопичность и глубину — когда взявшись за ручку, перед тем, как войти в подъезд, Елена на секунду взглянула наверх. И дом — без изысков, с неостроумными завитыми барельефами между уменьшающимися кверху окнами — дом вдруг помни́лся именно таким, каким дом должен быть; и облезлая ручка была как раз надлежащей степени облезлости, и на ярко освещенной широкой лестнице звуки летали с этажа на этаж какой-то верной амплитудой, и широкая дверь в квартиру, с вывешенным, как в лотерее, номерком с ее бумажки с адресом, показалась вдруг такой, какой дверь должна быть, и звонок — даже жужжащий звонок — не резал слух, — и когда дверь отворялась — Елена вся сжалась: на миг подумав, что не туда попала.
