Выглянувши, с кривой улыбкой, Семен, впустив ее, и выдав тапочки, тут же суетливо засеменил куда-то прочь по темному, чрезвычайно длинному коридору, зовя ее за собой.
— Подарок тебе! — дойдя до светящейся в самой дали черной коридорной перспективы дверцы кухни слева, и быстро схватив что-то с холодильника, Семен уже протягивал ей какой-то маленький пакетик.
— А я тебе ничего не… — Елена смущенно разглядывала упаковку кооперативного поп-корна, зачем-то припудренного сахарной пудрой.
— Но разговляться мы с тобой только после церкви будем! — сказал Семен, и тут же поп-корн у нее из растерянных пальцев изъял — и положил, прихлопнув, обратно на холодильник.
— А ты, что, постился?! — с восторгом и изумлением переспросила Елена, все так и переминаясь на пороге, и краем глаза рассматривая продолговатую, пустоватую, большую, тускло крашенную кухню.
— Конечно нет, если честно! — важно протягивал Семен ей теперь уже какой-то серый платок. — Но так положено — есть после церкви только… Ты платок на голову никакой не взяла? На, возьми, мамин.
Мать Семена, как он немедленно рассказал, на Пасху уехала к их знакомому батюшке, куда-то в деревню. И то ли из-за того, что были они в квартире одни — а не в шумной компании, — то ли из-за предстоящего похода, — Семен казался притихшим. А когда спустились на улицу и, зайдя в какую-то подворотню, прошли черными задними дворами и выкатили вдруг на гладкие трамвайные рельсы — на двухколейную лунную дорожку с кулдыбистой брусчаткой, по которой уже шли, по двое, по трое, в том же, направлении, что и они, призрачные, кивающие друг другу горожанки в платках, — Семен так и вовсе зашагал с каким-то тихо-горделивым выражением на лице. Трамвайные пути вдруг раздвоилась, и на разбеге засеребрившейся прямо перед ними колеи Елена увидела узорчатые ворота и гулливерскую колокольню пунцовой церкви, стягивавшей к себе, со всех сторон, тонкие муравьиные стайки людей.
— А тебе идет! — чуть изогнув в обычной кривоватой улыбке книзу углы губ, Семен искоса глядел, как Елена наспех завязывала срывающимися пальцами платок на распущенных волосах («выгляжу, наверное, как Дуняша», — думала она) перед тем как войти через ворота в церковную оградку.
Войдя в церковь, Елена ощутила себя так, словно бы залезла внутрь яркого гигантского плода граната: крестовые своды кровли, будто в грановитой кремлевской палате, но еще и с низкими, нависающими арочными перемычками, заставляли чувствовать удивительную множественность, если не бесконечность числа взаимоперетекающих горниц внутри этой, снаружи казавшейся крошечной, церковки. Яркая шкатулочная роспись, мерцание, черный кант теней низких сводов по краям, шорохи подошв, шепоты, щепотки соли крестящихся, сполох ярких медных резных люстр в центре, похожих на висящие в воздухе огромные круглые храмы; звуки — высокие, затянутые вверх, а потом как с горки по аркам слетающие; выгнутые вверх, округлые впадины окон, во всю глубь старинной стены, и арки — все церковные звуки эти видимым образом, всей мимикой своей, выпевающие: Елена сразу всеми чувствами обнаружила себя внутри параллельного какого-то, внутреннего, никак не связанного законами своего построения ни с чем внешним, пространства.
Семен, суетясь, и что-то неразличимое шепотом ей объясняя, про то, почему и где надо «занимать места», начал пробираться вперед, в народе, которого было битком.
Взглянув на яркую роспись над алтарем, Елена улыбнулась: справа и слева нависали — с восхитительной нелогичностью — не вовне, а внутрь вывернутые уголком эркеры, — и в угловатом темном просторе в подклете эркера внятно таился образ пещеры, кожу мурашками вздымающий.
— Нужно стоять сначала на одной ноге, а потом на другой — это я давно уже такой способ придумал, чтобы всю службу выстоять, — важно наставлял ее Семен, выбрав, наконец, место перед какой-то низенькой оградкой и застыв по правую руку от нее.
Слева от них, не шелохнувшись, стояла старушка в беретке, с вывернутыми крупными ноздрями. Справа — старушка в косынке с лицом, острым, как игла.
Священнического действа из-за голов было не разглядеть. Но вдруг, по звукам, Елене почудилось, что мельком проскакала тройка с бубенцами — и тут же разглядела (взмах крыла впереди) что это бубенцы на одежде священника, как пуговицы. Забряцала опять какая-то упряжь, сбруя — и тут же оказалась золоченой кадильницей, взлетавшей — не успев доплеснуть до нее пахучего дыма, и тут же пропадавшей, где-то в кулисах людей. Зазвенели где-то как будто бы монеты — тут же оказались и вправду монетками: мелочью в руках у Семена, которую он кому-то передавал «на две свечи».
Голоса священников становились то строже, а то светлее; и светлые контрапункты уже явно захватывали власть, овладевали симфонией, выправляли мелодию, заостряли ее куда-то вверх. И вся эта тоника явно шла к какому-то высокому разрешению. Потихоньку вся церковь и звуками, и жестами, стала напоминать сложнейший, гигантский, ядерный механизм — с золотыми часовыми приводами, взведенными на взрыв: и все эти загадочные, ритмичные передвижения спин и круглых плеч священнической братвы, — и чьи-то руки, спешно подправляющие золоченые цепочки-подвески красных лампад, — и золотоносная муравьиная цепочка ладоней, пересыпающих друг другу медяки, тут же переливаемые в незажженные, как хворост, перелетающие с одного края церкви на другой, золотистые свечи, — и золотые цепочки кадила, колеблющиеся в просвете между одеждами — и кресты, налагаемые верующими на лбы, рамена и туки, — и заметное сгущение и заваривающееся целенаправленное движение в самой сердцевине храма… Кто-то даже выключил вдруг разом все электричество в церкви — как будто пытаясь в последний момент не дать произойти взрыву.
Но в полночь все-таки рвануло!
— Воистину воскресе! — тоненько заголосила бабушка со свекольным носом — в ответ на тихий, почти вопросительный, возглас священника, — дергая Елену за рукав и, между чьих-то локтей, просовывая ей живой огонь. Вся церковь вспыхнула, заголосила, запела, заликовала.
— Держи бумажку… Иначе свеча руки обожжет каплями, — давал ей Семен ценные рекомендации, все с таким же важным лицом стоя справа от нее — сам уже превратив круглую бумажку на своей свече в подобие юбки.
После полуночи народ схлынул, стало чуть посвободнее, и Елена, ничего по-прежнему, ни слова, не разбирая из службы — чувствовала только, что все больше вплывает мыслями внутрь этого чуть успокаивающегося мелодического ряда.
Каждая долька церкви, каждая разделенная крестовыми сводами и арками горница, освещена была теперь по-разному: на лаке иконы справа от ворот алтаря зиждились светло-медовые столбы от лампад; вверху на ободе арки был жаркий мед от бокового ломления ламп (и цвета-то какие этим медом залиты всё были вкусные! — лиловый, ярко розовый, желтый, ярко зеленый, — вязевой травяной росписью по вишневому), а дальше, чуть назад, через два световых проема, полукруглая горница уходила в мельхиоровую лунь.
Стесняясь глазеть, Елена лишь изредка зарилась на сизую виноградную лозу на ребре арочной перемычки рядом.
И эта внутренняя сложность пространства церкви, как будто нарочно, выкроена была по мерке для того, чтобы, хотя бы временно, приютить нахлынувшую на нее сложность чувств и мыслей.
— Меняй ногу! — время от времени, как во сне, доносился до нее, справа, голос Семена. — Нужно стоять поочередно то на правой, то на левой!
Спереди вдруг у кого-то загорелся край желтого газового платка. Ахнули. Потушили. Засмеялись. Запахло палеными волосами. Женщина, спасенная из пожара, спустила платок, широко расправила каштановые густые волосы. Чья-то рука передала погорелице белую косынку. Женщина подвязала ее поперек волос. От свечного дыхания и почти четырехчасового стояния Елене сделалось дурно: и, видимо, некоторая опасного рода бледность стала заметна на ее лице даже несмотря на то, что персональный, светивший лицо, огарок, додержанной ею в пальцах до последней невозможности, догоревший до формы ее щепотки, давным-давно уже рассеянно уложен был ею в карман, — светлая, седенькая старушка в красном шерстяном платке, сидевшая до этого справа у стенки, вдруг подошла к ней:
— Дочк, иди посиди на моем стульчике… Я попою пойду, к ангелам поближе.
Спасительный парусиновый раскладной приют — низенький — так что все остальное в церкви с этой секунды происходит в облаках. Прохлада стены на ладонях. Хребет стены и спины. Тихо, терциями, плывущая вместе с музыкой свечная патока перед глазами. Семен, наклоняющийся к ней, и осоловело, с огромными глазами, объясняющий про двух батюшек, к которым ему надо подойти.
И — свежий воздух в церковном дворе, и звезды — шутливым небесным отражением — аккуратным пунктиром над трамвайными рельсами.
